Павел Светличный
Киндер-сюрприз для зэка
Глава первая
Жена пришла к Максу окутанная нежной дымкой восходящего утреннего солнца и, склонившись, легко коснулась кончиками пальцев его щеки. Макс смотрел на неё и чувствовал, как сладко и томительно щемит сердце. Хотелось сказать многое из того, что наросло на душе, и он говорил торопливо, сбиваясь, стараясь побыстрее найти слова, что должны были прозвучать ещё долгие годы назад, но в тот раз он этих слов не нашёл, и сейчас его губы тоже шевелились беззвучно, тщетно пытаясь произнести хоть что-нибудь.
Лица жены он не видел — солнечные блики падали на него, превращая в солнечный овал, но он знал, что это Марина. Вот уже несколько месяцев, последних перед выходом, она приходила к нему почти каждую ночь, иногда молчала, иногда рассказывала что-то, почти моментально выветривавшееся из памяти, изредка рассыпая смех серебряными колокольчиками. Он всё ещё продолжал называть Маринку женой, несмотря на то, что уже шесть лет её не было в живых, а ушла она от него ещё за три года до этого. Ушла с крохотной Витушей на руках, узнав, кто он и чем занимается. Любая другая стерва просекла бы Макса в два приёма ещё в первые месяцы после свадьбы, или, хотя бы, заподозрила что-нибудь, но Маринка была слишком чистой и верила каждому его слову. Тем большим потрясением оказалось для неё обнаружить, что никакой он не директор фирмы, и чем на самом деле занимается его постоянно обновляемый «штат» сотрудников. И она ушла, не взяв ничего, хотя было что брать, унеся лишь их крохотную девочку, которой едва исполнилось полгода. А он её не остановил, уязвлённый таким отношением к себе, всё же не «дубилой» промышлял, или «гоп-стопником» каким-нибудь, а был специалистом высокого класса, уважаемым среди причастных. Да и не верил до конца, что Маринка уйдёт. Думал перекипит, остынет, успокоится — и всё будет как прежде. Ну, а если нет — тоже не трагедия. Подумаешь… Но, всё-таки, не верил. И когда не вернулась через месяц, а потом и через два, тоже не верил. И когда в суде официально оформляли развод, всё равно не верил. Ждал — ещё чуть-чуть и она одумается. Ну, а затем случилось то, что случилось. И оказалось, что это навсегда. Окончательно и бесповоротно. Неумолимо, как лица охранников, сидевших по обе стороны от него в зале суда. Пресловутая скамья подсудимых на деле оказалась дешёвым фанерным стулом за деревянной перегородкой с поручнями, отполированными ладонями сотен тех, кто на какой-то момент, или по жизни, оказался по ту сторону закона. И, когда в конце второго года он узнал, что Марины больше нет, а Виту отдали в детдом, тупая боль навеки поселилась внутри Макса, став частью его, неотъемлемым элементом организма. И мысль, поначалу смутная, казавшаяся сперва сумасбродной и невозможной, мало-помалу стала чёткой и единственно правильной. И то, чем он занимался до этого, вдруг …
— Мужчина! Мужчина, вставайте. Подъезжаем.
Макс распахнул глаза, сосредоточенные и ясные, в которых не было ни капли сна, будто он и не спал вовсе, а просто лежал здесь, прикрыв веки и притворяясь спящим.
Проводница, крашенные хной волосы которой контрастировали с синеватой бледностью лица, увидев, что он проснулся, прекратила теребить угол матраса и двинулась дальше по проходу, отслеживая заспавшихся пассажиров.
Макс повернулся на спину. Марина исчезла, и мир вновь окунулся в серое. Он потёр ладонями лицо и спрыгнул с полки, чья жёсткость всё же была на много приятнее, чем нары, на которых ему пришлось лежать последние восемь лет. Все купе плацкартного вагона, в котором ехал Макс, были почти пустыми, большая часть пассажиров сошла на предыдущих станциях. Из всех, сменявших друг друга, попутчиков Макса остался лишь дедушка со снежно-белыми волосами и как бы намертво приросшей к ним кепкой, потому, что с момента своего появления в поезде, старик так ни разу и не попробовал её снять.
Сейчас он расправлялся со скромным завтраком, разложенным на мятой газете.
— Подъезжаем, — заметил старичок, не обращаясь непосредственно к Максу, и посыпал солью сваренное вкрутую яйцо.
— Ага, — так же безлично подтвердил Макс, натягивая непослушный ботинок.
Дедушка степенно прожевал остатки яйца, аккуратно промокнул корочкой хлеба губы, отправил её вдогонку за съеденным и принялся за десерт в виде краснобокого яблока. Маленьким перочинным ножом с оранжевой рукояткой он разрезал яблоко на четыре части, аккуратно удалил сердцевину, а затем стал грызть кусочек за кусочком, слегка клацая вставными челюстями и безучастно глядя перед собой слезливо-прозрачными голубыми глазами. Яблока Максу он не предложил, из чего можно было сделать предположение, что за восемь лет жизнь на воле лучше не стала.
Макс наскоро привёл себя в порядок, сунулся было умыться, но туалет, ввиду скорого прибытия, был уже на замке. Ругнулся, собрал постель, отнёс её проводнице, и лишь успел сдёрнуть сумку с третьей полки, как за окном поползли знакомые вокзальные постройки, а в проходе выстроились люди с вещами, жаждущие раньше других выбраться из вагона, точно также, как за несколько часов до этого стремились поскорее забраться в него.
Макс вышел последним, чтобы не толкаться в длинной очереди, слишком уж живо она напоминала ему строй заключённых. Ступив на перрон, он на секунду замешкался, вдруг начав вспоминать, в какую же сторону ему идти, а затем, подхватив сумку на плечо, размашисто зашагал по бетонным плитам. Он шёл, жадно осматриваясь по сторонам, машинально отмечая изменения, произошедшие с 97-го года. Торговых палаток стало меньше, зато увеличилось количество небольших магазинчиков и павильонов. И внешний вид их стал более красочным и привлекательным. Прибавилось и торгующих всевозможной снедью возле вагонов. И, если раньше на памяти Макса это были по большей части бабульки и тётки предпенсионного возраста, то теперь всё больше попадались молодые женщины и даже мужчины. «Пирожконосов» было много, очень много, едва ли не больше, чем самих пассажиров. Макс невесело подумал, что если так пойдёт и дальше, то вскоре им ничего не останется, кроме как обмениваться своей снедью друг с другом.
Впереди, метрах в ста, показался милицейский патруль, предводительствуемый смурного вида лейтенантом, лицо которого покрывала синеватая щетина. Двигались стражи порядка деловито, но без видимой цели, как бывает дворовой пёс, порядка ради, обходит свои владения, поглядывая, не забрёл ли сюда кто из соседских кур или, ещё лучше, котов. Двигаясь навстречу Максу, лейтенант взглядом выхватил его фигуру из толпы и принял слегка в сторону так, чтобы оказаться у Макса на пути.
— Ваши документы, гражданин, — с ленцой потребовал он, бросив руку к козырьку фуражки.
Макс остановился, опустил сумку и, порывшись в карманах, извлёк справку об освобождении.
Лейтенант, всё так же лениво, скользнул по ней взглядом и поднял на Макса усталые глаза сильно пьющего человека.
— Та-ак… Лазарев Максим Валентинович. Гм… По какой статье? — осведомился он.
— 105-я, два, — ответил Макс.
Во взгляде лейтенанта пробилась настороженность, лицо его затвердело. Даже два молодые салабона за его спиной слегка подобрались.
— А сюда зачем?
— По месту жительства.
— Угу, — сказал лейтенант и придирчиво осмотрел справку. — Что в сумке?
Макс поднял сумку, расстегнул молнию и продемонстрировал её содержимое. Салабоны вытянули шеи из-за плеч лейтенанта, пытаясь рассмотреть, что в ней. Сам он безо всякого интереса скользнул взглядом по сложенным вещам и протянул справку Максу:
— Смотри, в трёхдневный срок стать на учёт. Иначе…
Что «иначе» лейтенант не договорил, удаляясь прочь от Макса и преследуемый по пятам младшим звеном, старательно копирующим неторопливо-расслабленную походку своего начальника.
«Плохо, — подумал Макс, шагая к выходу с вокзала. — Слишком явный отпечаток зоны, если определяют вот так, с первого взгляда. Теряю навык». И тут же рассмеялся, поймав себя на том, что подсознательно продолжает мыслить по-старому, профессионально. Хотя насчёт зоны, действительно. Пусть он и не собирается возвращаться к прежней работе, но не нужно, чтобы окружающие улавливали хоть малейший оттенок её аромата. Придётся обратить на это внимание.