Бой затягивался; может, не замечал того серый, но со стороны было хорошо видно, что сонк словно нарочно затягивает поединок, уступая человеку в капюшоне. Широкий тесак, почти дотянувшийся до головы серого, в самый последний момент вдруг останавливался и позволял длинному клинку оттолкнуть себя, чтобы начать атаку снова. Однажды он коварно и смело кольнул серого в живот, и Кинф радостно вскрикнула, уверенная, что этот укол будет смертельным для серого.
Но это было не так – из-под распоротого серого плаща выскользнул, разрезанный, широкий пояс с медными бляхами, и серый рассмеялся, издеваясь. Сонк быстро отступил, прикрывшись, словно не удивившись и не опечалившись от постигшей его неудачи, и серый вновь ринулся вперед.
Длинные тени уродливо изгибались на стенах в свете оставленного кем-то замызганного, еле чадящего фонаря, и серый, загнавший юркого сонка в пустующее стойло, торжествуя, рассмеялся.
- Попался, герой! – произнес он своим странным шипящим голосом, метясь своим длинным лезвием в сердце смельчака. Он запыхался и был вымучен, грудь его тяжко вздымалась, и хриплое дыхание вырывалось из его открытого рта. В голове Кинф мелькнула мысль, что именно этого и добивался сонк, но какой в том толк, коли он потерял свое оружие? Широкий тесак, в очередной раз опоздавший на миг, поплатился за свою небрежность и был выбит из руки, его сжимающей, и теперь лежал в истоптанной грязной соломе. – Ну, и чего же ты хотел? Оспорить добычу? Идиот! Когда мы ушли бы, все досталось бы тебе! А теперь я прихвачу еще и твою жизнь!
- Да неужели? – бесстрастно отозвался сонк на чистейшем карянском (сонки так не разговаривают, нет!), и из-под полы неудобного плаща, распахнувшегося, как огромные тяжелые крылья хищной птицы, выскочил – иного слова и не подберешь, – тонкий длинный меч с шелковыми щегольским кистями на рукояти, украшенной рубинами и золотом. В один взмах он выбил длинный узкий клинок, выпачканный в чужой крови, из тонкой руки старика. Кулаком с зажатой в нем рукоятью меча сонк, так красиво разговаривающий на карянском языке, безжалостно и безо всякого уважения к старшему ударил прямо в скрытое серой тканью лицо, сбив человека с ног, и старик – теперь просто поверженный и немощный старик, охающий и ноющий по-стариковски, – упал ему под ноги.
Рывком Йон – теперь мы можем сказать что это был именно он, – сбросил с себя плащ и выкинул в угол шапку, которой до того скрывал свои белые волосы. Поднял свой широкий сонский тесак и вложил свой меч в ножны, словно не хотел пачкать его в грязной крови того, кто возился теперь у его ног в навозной жиже.
- Ну, что теперь скажешь, учитель? – спокойно произнес он, острием клинка сорвав в лица серого его капюшон. На него глянули совершенно красные от бессонницы и ярости слезящиеся мутные стариковские глаза, и Кинф, до того бывшая просто безмолвным наблюдателем, с криком подскочила на ноги.
Она узнала этого человека, и ей стало еще страшнее. Не могла она не узнать бывшего начальника королевской стражи! Его яростный и страшный взгляд, его кривой рот и редкие, совершенно белые волосы – им не помогали ни дорогие масла, ни крема, коими в былые времена он умащал свои жалкие кудри, и они всегда торчали в разные стороны, как солома на голове пугала.
И, конечно, его страшный шрам на горле – раньше она никогда не слышала, как старик говорит, но теперь, когда клинок Йона бесцеремонно и грубо оттянул серую ткань, обнажая его шею, она поняла, отчего у серого такой странный и страшный голос.
Когда-то в бою старику перерезали горло – слишком неудачно, он остался жив, но шрам от уха и до уха страшно уродовал его шею, стягивал кожу жестким рубцом в складки, мешающие говорить и глотать, да еще и тянущие один угол рта книзу, отчего лицо старика всегда имело вид зловещий и ненормальный. Злясь, он всегда дергал этим опущенным уголком рта и всей щекой, словно пытался вернуть рот на место. И эти усилия еще сильнее перекашивали все его лицо, и из уголка дергающихся губ текла струйка слюны, как у ненормального или припадочного…
Только припадочным старик не был никогда.
- Ты..! – от злости у старика, стоящего на коленях, голос стал еще страшнее и противнее, и клинок, до того упирающийся в когда-то раненное горло, брезгливо вытершись о серые одежды, торопливо отпрянул от него.
- И ты, – утвердительно качнул головой Йон.
- А я-то все думал, отчего это сонк так хорошо дерется, – хрипя перерезанным горлом, прокаркал старик. – Кто же его мог научить так долго противостоять мне? Ты ловко обманул меня, прикинувшись напуганным. И с шапкой хорошо придумал – мы убрались бы тотчас же, если б узнали тебя… да, ты умен не по годам!
- Не время разговаривать о пустяках и похваляться умом, – перебил его Йон. – Говори, что тебе эти вещи, Венец и дева? Что они значат?
Старик расхохотался, хрипя и скрипя, как старое несмазанное колесо.
- Твое любопытство не доведут тебя до добра, – произнес он вкрадчиво. – Ты разрешишь мне встать? А то неудобно говорить. Да и унизительно для меня стоят на коленях перед тобой.
- Раньше ты не считал это унизительным, – припомнил Йон. Старик, кряхтя, начал подниматься.
- Раньше и ты не был Шутом, – ответил он, положив себе руку на живот.
- Охо-хо! Вот беда! Ну, так может, хотя бы поклонишься мне, барону Ставриолу?
Глаза старика ярко блеснули.
- Ага, – протянул он. – Значит, это ты их нашел, а не она! И ты не бежишь из города? М-м, ты либо глуп, либо смел до глупости.
- А кто узнает, что это я нашел их? Кому я признаюсь, что припомнил свое имя? Теперь я равен вам – так же сижу в темноте и наблюдаю за происходящим, пряча свое лицо.
Сухая рука тем временем очень осторожно и медленно ощупывала серые одежды. Со стороны могло бы показаться, что это старик поглаживает ушибленное место.
Йон, наблюдая за ним, усмехнулся:
- Что-то ищешь? – он двумя пальцами, как ядовитую змею за хвост, поднял вверх узкий метательный нож, и глаза старика блеснули от гнева и бессильной ярости.
- Как? – только и смог произнести он. Йон не стал объяснять.
- Ну, так зачем тебе эти вещи? – повторил он свой вопрос, пряча нож за пояс. – Точнее, твоему Господину?
- Ты должен знать, если помнишь свое имя, – сухо ответил старик. – А коли не помнишь… чтож, Шуту и не положено знать таких вещей!
Йон невозмутимо выслушал эту язвительную колкость, не проронив ни звука и нисколько не изменившись в лице.
- Знаешь, что? – спокойно произнес он, рассматривая на свет свой сонский клинок. – Думаю, у нас много времени. Так что я с удовольствием расскажу тебе свою версию. Заодно и напомню тебе, кто я и кто ты, – Йон размахнулся и безжалостно ударил старика в лицо, отчего тот снова упал, слабо вскрикнув. – И о том, как такие, как я, поступают с такими, как ты.
Кинф молча наблюдала, не смея и двинуться.
Старик еле возился на полу, хрипя и плюясь кровью – кажется, Йон выбил ему зубы. Йон невозмутимо наблюдал за ним, склонив голову к плечу и брезгливо вытирая руку платком – он нарочно извлек из кармана тонкий батистовый платок с кружевами и тончайшим золотым шитьем, и теперь нарочито медленно и тщательно вытирал свои ухоженные красивые руки (которые, впрочем, были в ссадинах и сорванных мозолях, о происхождении которых мы знаем), руки аристократа, выпачканные о нечистое рыло простолюдина.
- Я расскажу тебе историю, – продолжил Йон, обходя неторопливо кругом и снова оказавшись лицом к лицу со стариком. – Я много думал, кое-что вспомнил, и сопоставил все вместе. Так вот; речь пойдет об одном знатном мальчике из провинции – тогда была мода набирать пажей для королевской семьи из самых знатных семей страны. Их свозили в столицу возами, как цыплят, и особо никто не интересовался, как кого зовут, и кто откуда родом, – старик, злобно сверкая глазами, грязной рукой утирал окровавленное лицо и злобно смотрел на Йона. – Среди прочих привезли и Йонеона Ставриола, барона Улена, – он отвесил церемонный поклон в сторону онемевшей Кинф, – и принялись учить его на дворцового стража, – он усмехнулся. – Тогда редкий князь не охранял с пикой королевских покоев!