Чет усмехнулся, глядя, как начало действовать его зелье; принц бессмысленно таращился перед собой, машинально обирая виноградную гроздь, полностью погруженный в свои мысли.
«Готов, – злобно подумал Чет, пряча бесполезную теперь бутылку в рукав. – Теперь он выболтает мне все свои сокровенные мысли, и все недоброе, что задумает против меня – о том тоже расскажет. Но как силен, однако! Другим и капли хватало, чтоб отупеть, а этот только после целой бутылки опьянел. Ой, как силен! – он еще подлил вина в протянутую чашу, темного, густого, как кровь. – Значит, ему пятнадцать. Ну что же, это объясняет его хлипкий вид. Продолжим разговор?»
Принц, стараясь избавиться от гнетущей его душевной тяжести, выпил еще чашу вина и пьяно замотал головой. Теперь он явно ничего не понимал.
- А верно ли, что в Пакефиде водятся Драконы? – вкрадчиво поинтересовался Чет. Принц, пьяно глянув на него, нехорошо улыбнулся, открыв белые острые зубы:
- Водиться, царь, могут лишь блохи, а Драконы там живут не таясь, подобно людям в твоей стране.
Боги, зачем болтаю, зачем рассказываю?! А, впрочем, Чет сам регеец, издалека видно, сам, поди, должен знать… А зачем спрашивает? Думает, упоил. Не-ет, я еще не пьяна! Не-ет! Я – не регеец. А он – регеец. Я не настолько пьяна, чтоб думать, что я – регейка. Я – карянка, наследная принцесса…
- Ну и что?! – у Чета перехватило дыхание; принц был в той стадии опьянения, когда болтают много и сами, и даже о том, о чем не рассказали бы под пытками. Но принц свирепо насупился и огрызнулся:
- Ничего.
Это грубо сказанное слово омерзительно, словно мешок с кислым молоком, обрушилось на голову царя, и он едва не двинул в ухо наглому щенку, которого не споишь и бочкой вина, и на которого он потратил весь свой драгоценный настой.
Однако пришлось сдержаться, да еще и долить вина в подставленную чашу. Однако эта несговорчивость принца начинала бесить его.
- А верно ли, что в странах за горами наше золото не ценится? – спросил Чет. Принц, пригубив вино, кивнул:
- Его там просто не знают, царь, – он снял с шеи зеленое, тончайшей работы колье и кинул через стол Чету. – Это – пакефидское золото.
Чет схватил зеленое ожерелье, поразившее его легкостью, и поднял его на свет. По зеленым завиткам и стрелкам разбежались золотистые искры, и Чет замер, любуясь.
- И… сколько же оно стоит? – прохрипел он. О, сам-то он знал истинную цену этой вещи! Сколько же у него их было в Пакефиде? Впрочем, мало…
Принц ухмыльнулся, глядя на побагровевшее лицо царя.
- Комок металла, что пошел на изготовление этой вещицы, дороже убранства в этом зале и угощения, – принц обвел взглядом зал. – Само же ожерелье почти бесценно. Я не знаю ни единого человека, кому по карману было бы купить его; только Дракон или Император может позволить себе такое богатое украшение. Можешь взять его себе на память.
- Как, наверное, ты богат, если позволяешь себе делать такие дорогие подарки – Чет, повеселев, подкинул ожерелье на ладони (ага, окупилось и зелье, и вино, выпитые тобою!); принц равнодушно пожал плечами и Чет, глянувший в его лицо, наткнулся на твердый и холодный взгляд вдруг буйно зазеленевших глаз:
- Здесь это ничего не стоит. К тому же – это подарок, а он пришел ко мне легко, и уйдет так же, не оставив и следа.
Принц вежливо и хищно улыбнулся и придвинул к себе угощение; а Чет… он почувствовал, как екнуло сердце и пересохло в горле от змеиного внимательного взгляда. Принц уже был трезв, трезв, словно и не пил зелья с вином, словно и не улетал в страну грез, и не точили его сердце тяжкие думы…
…Когда Кинф нахмурилась, Савари понял, что что-то не так. Он слишком хорошо знал свою королеву, чтобы предположить, что её настолько угнетает вид собственного разрушенного дома и царя-убийцы, что она позволила себе выдать эти чувства.
Нет, к этому дню она шла долгие пять лет, и была готова все это увидеть. Готова была и беспечно болтать с Четом, обманывая его, говоря, что несет ему дружбу соседних государств; готова была льстить ему и втираться в доверие, готова была стать его лучшим другом и сопровождать его в прогулках, на военных игрищах и в пирах, чтобы в один прекрасный день (или ночь, что скорее всего) прокрасться к нему в покои и вонзить ему в сердце нож!
Это была продуманная и спланированная месть, и ради неё она готова была вытерпеть что угодно. И уж конечно она не стала бы предаваться унынию просто при виде развалин, пусть даже и отчего дома, опасаясь загубить все то, что так удачно начало складываться. Тогда что же?
Аккуратно, под столом, чтобы не заметили случайно слуги-сонки, снующие туда- сюда у стола и подающие кушанья, он соединил кончики длинных пальцев рук и мысленно приказал себе войти в разум королевы. Вокруг него сгустилась чуждая, враждебная мгла…
**************************************************
Снова вставка?
Ну, выходит, что так.
Кто будет писать?
Не знаю.
Да, мы как-то разделили: о нас пишешь ты, а о Ней пишу я. А о Кинф?
Слушай, давай вместе, а?
Ну, давай. Итак…
****************************************************
Это было похоже на черный огромный водоворот, водоворот из сцен давно (и не так давно) минувших дней, и чем дальше ты погружаешься в этот водоворот, тем ближе к тебе стоит Небытие Будущего – пугающая черная бездна, дно которой не видно, но почему-то отвратительно и злобно. И видения эти, терзающие и тяжкие, были вызваны чем-то, спрятавшимся меж воспоминаниями, поднявшимися с этого самого дна, кружившими по разуму, подобно бесприютным призракам.
Савари появился в самом верху, в начале печального водоворота, и тот захлестнул и его сознание пестрыми картинами, поражающими своей безысходностью. Их путь, от начала до конца, до данного момента. Где же среди них прячется отрава, злобный зверь, разрушающий разум королевы?
Первое воспоминание, горячее и тяжелое, как раскаленная плита на сердце. Савари тоже помнит это. То, как они выбрались из лесу и добрались до первого города. В пути их застал снег, и Кинф тут же слегла. Пылающая жаром, она металась в бреду в телеге, где умер перед этим её брат. Рабы, рыцарь и сам Савари отдали ей свои плащи и брели по снегу, замерзая, припорошенные белыми мокрыми хлопьями. Стужа забиралась под одежду, сковывала незримыми ледяными оковами пальцы, и было уже все равно, безразлично – выживет он или умрет. Медленно засыпали они от холода, а принцесса на шкурах в скрипучей телеге металась в бреду, и, сжимая горячую от её рук рукоять Инушара Одина, растрескавшимися губами кричала в небо: жить! О, сколько силы и страсти было в этом крике, крике немощного, умирающего существа! И всемогущие боги, и яростные демоны отступали от своей добычи, отогнанные этим криком, и они выжили все – по велению своей королевы.
Картина еще – жгучая, как обида, как стыд, покрывающий щеки алой краской.
Далеко на западе, в старом городишке, где до сих пор женщины ходят с закрытыми лицами, они нашли бежавшего первого советника; старый трясущийся дед со слезящимися глазами и фальшивой бороденкой, в коротких, разлезшихся по швам серых штанах, в туфлях с загнутыми носами на босу ногу, в одном грязном, драном, выцветшем халате поверх заношенной сорочки, он стоял в снегу подняв чадящий факел над головой, глядя на их темные фигуры, и челюсть его прыгала от страха.