В свои четырнадцать он был силен настолько, что о нем ходили легенды. Нат нажил себе состояние, переламывая клинки мечей руками и пристукивая коров кулаком меж рогов.
Ну да?! Врешь!
Я тебе говорю, не собака лает. Словом, такой редкостный талант не мог остаться без внимания, и Ната отдали в армию…
Ты хочешь сказать, что за очередную провинность, несмотря на его высокородность и знатность, его просто отдали в солдаты, в простые солдаты, обрив наголо и нарядив в форму пехотинца, поставив рядом в строю со вчерашними лесорубами и сыновьями землепашцев?
Именно так. Не в то окно залез, как обычно. Зато в строю он был первый с начала!
Строевая служба пошла ему на пользу; у него и в самом деле оказался талант военного в хорошем смысле этого слова – за год военных действий многие варвары, покушающиеся на границы королевства, повстречали Создателя, и благодаря усилиям Ната несколько гордых землевладельцев, по какой-то причине пытающихся оспорить власть короля Андлолора, распрощались со своими замками, до того считающимися неприступными.
Нат дошел до младшего офицера, показал себя блестящим стратегом на поле боя и был зван ко двору и обласкан.
Им стали гордиться; и красотки уже не верещали, если он лез к ним в окна внезапно, без приглашения.
Слава его простиралась с поля боя на поле, из одного распахнутого окна в другое, и он готов уже был получить маршальский жезл, как какой-то придворный вдруг вспомнил старые обиды – ну, один из тех, кто получал щелчки. Еще бы! Нат был молод, богат – при том, что большую часть своих сокровищ он добыл в боях, разоряя караваны и обозы поверженных врагов, мародерствуя в горящих дворцах.
Экий бравый парень!
Да; это придавало его фигуре в глазах двора определенный романтический ореол – он был этаким жестоким, циничным, хладнокровным повелителем, который считал, что ему принадлежит все, что он видит, а если и не принадлежит – что же, это всегда можно взять. И не берет он только потому, что сейчас ему этого не хочется.
Словом, нашлись завистники – а может, тайные враги короля Андлолора подкупили их, кто знает? – которые напоили Ната (в свободное от работы время он позволял себе расслабиться) и подвели ему лошадку, породистую и красивую, принадлежащую королю, и спросили – а так ли он силен, как и прежде, когда был солдатом, или маршальский жезл расслабил его руки, и они уже не так тверды, как раньше?
Словом, Нат не долго думая, приласкал кобылу кулаком промеж глаз. Проломив кобылке череп, он был оповещен, чью лошадь убил и скоро сослан в дальнюю провинцию подальше с глаз.
Теперь его даже в солдаты не взяли.
Да. А зря! Эх, был бы легион, которым он командовал, под рукой короля в ту страшную ночь, шиш бы взяли его сонки. Да хоть бы и солдатом – простым солдатом, вооруженный казенным мечом, он мог бы защитить королевскую семью, и ни один волос не упал бы с венценосных голов.
Сто пудов, королевская семья имела б достаточно времени смыться, покуда Нат сдерживал оборону – он и пал бы там же, во дворце, атакованный многочисленным противником, но не отступил бы. Такой человек был это Нат.
Думаю, тогда было бы очень жаль завоевателей – огромный, он сгребал бы врагов ручищами, как медведь бы сгребал свору рвущих его псов, и лупил бы их по чем попадя, и удары чавкали б, как масло в маслобойке.
Но всего этого не случилось; в провинцию потом дошли вести, что столица пала, и короля больше нет, и Нат вдруг обнаружил, что жизнь его кончилась – некому больше служить, и незачем больше сражаться.
Он никому не нужен. Легион, которым он командовал, разбит, и уцелевшие люди разбрелись по всей стране, поместье его разорено и сожжено. Он просто остался один, и ни на кого больше он рассчитывать не мог, и надеяться ему было не на что – разве что на силу собственных рук.
Своей силой он всегда мог раздобыть себе пропитание, но никто больше н нуждался в его талантах, и бывший князь – а ныне бездомный, – был теперь завсегдатаем больших дорог и маленьких трактиров.
Вот так.
И сейчас, пять лет спустя, он был так же неукротим, как и тогда; к тому же последние пять лет ему, наверное, некому было напоминать о правилах хорошего тона.
Да, а какая катушка разматывается-то?
Про катушку – это твоя мысль. Какие события-то ты имел в виду?
Слушай, кто-то обвинял меня в занудстве! Но, впрочем, ладно. События же следующие: первое – это встреча принцессы Тийны с иноземным принцем, а затем…
Стоп-стоп! По порядку, пожалуйста!
Да запросто.
*************************
Тийна, пылая от стыда и злости, мчалась по темному коридору, и её шаги гулко отдавались от стен, эхо бежало вперед неё, тревожа ночную тишину.
Нелепая горькая ярость жгла её – на кого?! На отца, лишившего её очередной игрушки или опять на Дракона, лишившего её этих игрушек навсегда?
Она пробормотала несколько крепких ругательств, услышанных ею раньше в казармах солдат её отца, и покраснела ещё пуще, вспомнив, при каких обстоятельствах она узнала эти слова.
Одеваться дешевой шлюхой, наклеивать на и без того уродливое лицо бородавки и восковые язвы, чтобы остаться неузнанной – на такие ухищрения она шла, чтобы получить свою толику ласки! Ласки… ей редко встречались ласковые, все чаще – грубые и бесхитростные любовники, которые хватали её бесцеремонно, больно тискали шершавыми мозолистыми руками… редко она испытывала удовлетворение – но и тогда, визжа, как кошка, с которой заживо спускают шкуру, она ощущала дикую ярость, которая накатывала на неё сродни припадку какому-то, и Тийна в кровь царапала дергающуюся задницу солдата.
Скоро она начала ловить себя на мысли, что это унижение начинает нравиться ей – и животная поза, которую, по всей видимости, солдаты принимали как единственно верную и удобную, и крепкие шлепки их рук по голому заду, и прочие мерзости, на которые способны изрядно пьяные солдаты…
А каково это – с любимым человеком? Не в сырой грязной подворотне, а в чистой теплой постели, не с постыдно задранными юбками, а под тонкой шелковой простыней? С поцелуями и нежными прикосновениями?
Тийна замечала, что эти красивые глянцевые картинки, тепло и свет от горящего камина, ласки, любовный шепот в её воображении как-то незаметно перетекали в то, к чему она так привыкла, все, все покрывалось этой грязью, и вот уже в мечтах её воображаемый любимый хлещет её по спине и обнаженным бокам и скачет на ней, как на скаковой лошади, вцепившись в волосы, и в этом нет уж никакой любви – одно унижение.
И она понимала, что так и будет на самом деле, даже если её кто и полюбит – рано или поздно она просто заставит его быть таким, она не сможет иначе, она сама все поразит этой порчей! И иначе не будет, не будет..! Ведь ей захочется этого. Она с отчаяньем понимала, что в ней что-то разладилось, сломалось, и теперь этот порок живет в ней.
Её глаза наполнились влагой, мир растянулся и задрожал, предательски утонув в слезах. О, какая это мука – все понимать, но ничего не сделать, чтобы исправить!
Вот если бы Шут полюбил её!
Он важный господин, по меньшей мере – был таковым когда-то, и его ярость была бы холодна; он не поддался бы на её скверну. Даже если б он захотел унизить её, это не было бы так грязно и липко…
Впрочем…
Если бы она полезла драться или прокусила ему губу, он бы озверел. Он бы влепил ей пощёчину, разбив нос, и отделал бы так, что неделю не смогла бы ходить ровно!
А этот рыцарь, что поймали солдаты? Он красив, он очень хорош собой… и та-акой большой… Но он не для неё.
В ярости Тийна подопнула дверь, мимо которой проходила, и взвыла от боли. Скача на одной ноге, она наступила на подол своего платья и грохнулась на пол, больно ударившись коленом. Затрещали нитки, горохом посыпался бисер, и все это – и боль, и порванное платье, – еще больше разозлили Тийну. Она даже зарычала от ярости; рванула красивый подол, порвав его еще больше.