- Ты разве не расслышал, что сказало это жуткое чудовище? Она заверещит так, что перебудит всю стражу, и тогда нам никогда не выбраться отсюда… что ты наделал, старик! Зачем ты выходил этого негодяя?! Если бы не твое ослушание, мы бы не встретили препятствий в осуществлении наших планов! А теперь мы попали меж двух огней; если мы не уедем, погибель нам придет от руки Шута. Уедем – проклятая юродивая поднимет шум, и нас схватят люди Чета! Неудача! И это после того, как нам так легко удалось убедить его в том, что мы всего лишь странствуем!
Кинф сердито топнула ногой; Савари смолчал.
- Теперь делать нечего. Даже мой гнев ничего не решит и не изменит. Дождемся утра – этот негодяй ведь дал нам сроку до заката? Успеем…
…Тийна влетела в свою комнату вихрем и захлопнула дверь, словно за ней гналось полчище врагов, желающих её смерти. Всем телом навалившись на дверь, она дрожащими руками кое-как повернула в замочной скважине непослушный ключ. Ключ скрежетал и застревал, цепляясь бородками где-то в лабиринтах хитрого механизма, но кое-как Тийна все-таки справилась с замком.
Она знает, что делать!
Не позаботившись даже о том, что платье её порвано и надо бы его, по идее, сменить, она выдрала из волос остатки вуали и нацепила поспешно неприметный серый плащ с капюшоном Он был мятый и немного грязноватый – таких плащей на улицах Мунивер множество.
Тайная дверь? Ни к чему; Тийна вдруг ощутила в себе необычайный прилив сил, таких, что подпитывали не только её тело, но и ее храбрость. Никто, даже отец, не смог бы сейчас удержать её.
Весенний ночной воздух обхватил её острой влажной свежестью, не такой промозглой, как осенняя сырость, а какой-то живящей, волнующей. Ногам под рваной юбкой стало холодно, коленки мгновенно замерзли и покраснели, и намокший подол платья хлопал по лодыжкам. Туфли она тоже позабыла сменить на более теплые сапожки, и ноги тут же промочила, и пальцы заледенели, схваченные мокрой замшей.
Домик, в который она стремилась, был далековато – пришлось пройти по Аллее Побед – это было давнее название, которое досталось городу от старого короля. Когда-то эту аллею обрамляли самые прекрасные дома, утонувшие в роскошной зелени садов. Теперь на развалинах этих домов или в тех мертвых остовах, что ещё сохранились вдоль широкой аллеи, здесь были поналяпаны мелкие, на скорую руку построенные, кое-как сколоченные домишки – глинобитные стены, соломенная крыша да тусклый фонарь над темным крыльцом. Кучи мусора и липкая глинистая грязь довершали неприглядную картину; среди обломков некогда прекрасных мраморных колонн, теперь больше похожих на простые грязные камни, возились, хрюкали и чесались щетинистые толстые свиньи, так любимые сонками в качестве второго (да и первого) блюда. Казалось, даже просто взглянув на эти жалкие строения, на возящихся в лужах животных, ты уже был испачкан, и невыносимо хотелось вымыть руки, и вот уже пальцы интуитивно лезут, вытираются об одежду…
Домишки лезли друг на друга, тесно прижимались друг к другу, вылезали вперед, прямо на мостовую, или же, наоборот, слишком далеко от неё пятились, словом, дома походили на своих создателей-сонков, на целую толпу сонков, которые переговаривались друг с другом, пихаясь локтями и вертясь во все стороны.
А потому Тийна скорее шла каким-то причудливым зигзагом, а не прямой, как предполагалось бы.
Дом, в который она спешила, ничем не выделялся из общего скопища этих убогих жилищ; и внутри он, наверное, был подобен остальным – крохотная комнатка, слишком темная, чтоб можно было как следует рассмотреть внутреннее её убранство, пылающий камин с закопченной черной пастью и неизменное кресло перед ним. Заперев за собой дверь и отрезав ею весеннюю слякоть, Тийна с удовольствием вдохнула застоявшийся горячий воздух. Прямо на пороге сбросила она мокрые, покрытые липкой жидкой грязью испорченные туфли и босиком прошлепала к пышущему жаром камину. Мокрый подол прочертил на полу темную полосу, и Тийна, плюхнувшись в убогое кресло, накрытое грязным драным клетчатым пледом, с наслаждением протянула к огню замерзшие ступни.
- Что опять приключилось? Чего бы вдруг, на ночь глядя…
Тийна, шмыгая носом, с неприязнью глянула в темный угол. Там было слишком темно, чтобы можно было разглядеть что-либо, но говорящий – точнее, говорящая, – был там. Это предположение подтверждал и крохотный огонек, то разгорающийся, то гаснущий – красный уголек в трубке.
– Хватит прятаться, мерзкая уродина, – грубо сказала Тийна. – Выходи.
Тонкий голосок в углу захихикал пакостливо и как-то ненормально, и курящая, сделав затяжку поглубже, шагнула в круг яркого света камина.
Это было существо сколь нелепое, столь и страшное.
Женщина – только это и можно было сказать наверняка, и то усомниться в конце. Пожалуй, еще можно было сказать и то, что она карянка или, на худой конец, эшебка, а не, скажем, айк. Очертания её черепа, скулы, строение тела позволяли сделать это предположение, но и все.
Сколько ей было лет? Этого не сказал бы, никто, даже как следует приглядевшись к ней. С первого взгляда, её можно было бы принять за древнюю старуху – её голова, кое-как прикрытая остатками белых волос, чудесным образом стоящих вокруг головы подобно туче или туману, была крохотной, усохшей, с потемневшей от времени тонкой морщинистой кожей, вечно кривое ухмыляющееся лицо лишено красоты и даже обезображено старостью до такой степени, что трудно было б сказать, была ли она вообще когда-нибудь красива. Её тонкогубый рот был беззуб. Лишь один зуб, одинокий, обточенный временем пенек торчал вперед, когда она ухмылялась. Глаза выпучены; на одном мутное голубое бессмысленное бельмо, второй – черен, как пропасть, и безумен. Кожа на ее лице была покрыта сетью морщин, таких глубоких, что само лицо напоминало то ли засохший струп, то ли маску, вырезанную из грубой шершавой коры дерева.
И эта жуткая голова сидела на роскошном молодом стройном теле, прекрасном и совершенном настолько, что Тийна всегда завидовала этому чудовищу. Чудовищу!
Спина была ровна и пряма, как у королевы, шея ослепительно бела, руки тонки, с поистине чудесными, прямо-таки фарфорово-белыми пальцами, которые, казалось, вот-вот станут прозрачными в свете камина. Её стан, грудь – все было словно у юной девушки. И одежда – шелка, атлас и бархат, вышитые золотыми нитями, с жемчужными, горящими жарко в свете огня пуговицами, были чисты и выглажены, словно носящая эту одежду все еще в старой доброй Мунивер, и собирается на бал… И эта чистота и опрятность были настолько дикими, что наводили на мысли о каком-то страшном колдовстве.
- Ну? – черный веселый глаз рассматривал Тийну, пока слюнявый рот посасывал трубочку – очень дорогую и красивую. Пожалуй, эта трубка из красного дерева, с длинным, желтоватым от времени костяным мундштуком, с камешками вокруг горящего красного уголька, не обезобразила бы и королеву, если та вдруг вздумала бы покурить. Глядя на величественную токую руку, сжимающую эту дорогую вещицу, Тийна всегда думала, что или кто превратил это существо в то, каким оно является сейчас. – Чего ты хочешь?
- Мне нужно зелье, – отрывисто произнесла Тийна. – Приворотное. Дай его мне.
Старуха выпустила тонкую струйку дыма из тонких морщинистых растрескавшихся губ и противно, тоненько захихикала.
- Что? Опять? – пискнула она и захихикала еще гаже, тряся своей нелепой головенкой. – И на сколько? На день? На два?
- Варк тебя раздери! – Тийна зло глянула на неё. – Не на день и не на два, дура! Мне надоели развлечения на час, я хочу вечности, так же, как и все люди! Навсегда. Сколько это будет стоить? Я заплачу. Я знаю – у тебя есть это заклятье. Помнишь, когда я просила тебя заговорить мне шрам? Ты говорила, у тебя есть такая книга, с помощью которой можно это сделать, но которую побоятся читать и боги, где каждое благо – проклятье, длящееся вечность, – так вот прочти мне оттуда такую клятву, чтобы этот человек любил меня вечно! Время пришло; теперь я не побоюсь; шрам или какая другая царапина того не стоят, но не человек. Пусть тупые боги боятся и дальше! Им, может, есть что терять, а у меня уже все потеряно! Я даже готова измениться, я готова притвориться самым прекрасным и послушным созданием в мире, лишь бы удержать его!