- Кто раньше жил здесь? – прошептал рядом с Тийной сотенный в большом шлеме, сползающем ему на глаза, задрал голову к невидимому потолку. – Почему они ушли отсюда?
- Не знаю солдат, – ответила она. – Знаю только, что здесь лежат древние сокровища, сокровища великих королей, а мы …
Договорить она не смогла. Слово «сокровища» пронеслось по рядам солдат, и, десятикратно усиленное, вернулось к ней с ревом и хохотом:
– Сокровища?!
Оцепенение спало, и серая толпа, словно полчища крыс, ринулась по переходам, круша мечами старое трухлявое дерево, руша каменные кладки полуразвалившихся стен, и всюду грязноватый свет факелов, тычущихся в каждый, даже самый затканный паутиной угол, осквернял торжественную и суровую тишину и темноту.
Первого Палача обнаружили, когда башня, изящная, светящаяся, словно изваянная из слоновой кости, рухнула под дружным напором вандалов, поднимая целые тучи праха, и из темноты выступила громадная фигура. Белая известковая пыль припорошила Палача, и он походил на приведение.
- Палач! – заорали злобно и трусливо, отступая и выставляя впереди себя копья. – Палач!
При виде Палача сердце Тийны дрогнуло и гулко забилось, торопливо отсчитывая мгновения. Да, это существо не простило бы ей греха, тем более – убийства отца, и оно беспристрастно разорвало бы её прекрасное тело на куски, резало бы на живую, расчленяло бы, пока от её неземной красы не осталось бы ничего только кровоточащие куски, жалкие ошметки человека…
Должно быть, когда-то он все-таки был человеком – по крайней мере, тело его было человеческим, абсолютно человеческим. Без каких-либо странностей вроде хвостов, рогов и прочего. Это был полуголый исполин, плечистый, с широкой грудью. Пожалуй, на его фоне даже приезжий рыцарь Натаниэль смотрелся бы, мягко скажем, мелковато. Голову его и лицо закрывала обычная для Палача маска, и был виден лишь рот – спокойный и абсолютно человеческий. Никакого тебе оскала, пены у клыков, ничего, что присуще бесноватым дьявольским созданиям.
И вместе с тем он был ужасен. Глаза его, виднеющиеся в прорезях маски, были пусты, словно у не помнящего себя безумного. Похоже, его и в самом деле когда-то держали на цепях – на его широких запястьях были следы, грубые шрамы, уже побелевшие, оставленные кандалами. Руки с раздробленными когда-то пальцами, со сломанными дробилкой ногтями, словно капканы; этой цепкой ладонью с жадными железными пальцами он, верно, привык удерживать руку или ногу жертвы, отчаянно вырывающуюся, вырезая её из сустава. Плечи тоже в шрамах, в длинных рубцах, иссечены плетью…И вонь – он его кожаного передника исходил неимоверный смрад, запах разлагающейся крови, коей он был насквозь пропитан. Казалось, даже в грязную, немытую годами кожу этого чудовища кровь въелась, загнила, и черви точат её. Но Палача это не беспокоило; он не знал жалости и не ведал жизни иной. Это была его работа, он эти м дышал… Да, несомненно, он был безумен! Он не видел ничего дурного, тем более – ничего особенного в убийстве, пусть даже самом изощренном. Видно, в боли и страданиях протекала вся его жизнь; и, видно, по-другому не учат на Палачей, нежели так – подвергая пыткам самого выученика.
- И это тот, кто смеет судить нас?! – вскричала Тийна, еле переведя дух и с трудом подавляя панический ужас. – Какой-то сумасшедший грязный мясник?! Посмотрите на него – ему ведь нравится убивать! Отчего мы должны быть жертвенными ягнятами для этого безумного ублюдка?!
Солдаты отступили, не решаясь напасть на Палача, и Тийне казалось, что он смотрит только на неё. Казалось, что он знает, и уже приговорил её, и зовет, и уверен, что она пойдет, и уже вынес ей приговор…
- Прочь, урод! – сквозь зубы прорычала Тийна, холодея от страха. Не соображая, что делает, она выхватила копье из рук стоящего рядом и неумело, но яростно кинула его в Палача, лишь бы он не смотрел так страшно на неё, лишь бы отвел взгляд..!.
Бросок был удачен; копье вонзилось в бедро Палача, брызнула кровь, и он припал на раненную ногу, вырвал копье. Однако, вид крови подействовал на наступающих волшебно – они вновь взвыли, словно волки в ночи, возбужденно задвигались.
- Смотрите! – прокричала Тийна. – Смотрите, он ранен! Значит, он смертен! В нем нет ни на палец больше силы, чем та, что заключена в его мышцах и костях! Нет магии и нет тайны! Убьем же его!
И сонки ринулись на раненного Палача, и загудели вновь рога.
Палач взревел; мечи первых нападающих прочертили глубокие раны на его грубой толстой коже, и руки его вмиг обагрились кровью. Подхватив ранившее его копье, он метнул его в нападавших, и оно, пронзив то ли троих, то ли четверых, застряло в стене, пригвоздив к ней корчащиеся тела.
Но сонков было уже не унять; что смерть, что сила? Они повидали её немало на своем веку, и даже этот мощный бросок не испугал их, а скорее разозлил – всякий из них подумал, где раньше прикладывал эту силу Палач, и они наваливались на него, колотя дубинами, коля мечами, копьями, и он ревел, как медведь, разбрасывая нападавших, ломая им хребты одним ударом, но они, словно крысы, прыгали на него и рвали, рвали в куски.
- Пустите меня! – Тийна, выхватив свой тонкий меч, ринулась к дерущимся. Под тяжестью навалившихся тел Палач рухнул на колени, и Тийна, ощущая знакомый прилив разрушительной ярости, в один миг взлетела наверх, к голове исполина, наступая на солдат, на их головы, руки, напряженные спины. Ненавидящие, налитые кровью страшные глаза были напротив неё, и ярость еще сильнее обуяла её.
- Издохни, тварь!
Еле удерживаясь на дергающейся под ногами куче тел, она вознесла меч высоко – это был скорее ритуальный жест, жест торжества, – и с силой погрузила его в голову Палача, прямо в ненавистные страшные глаза, взгляд которых был ей уже невыносим. Меч со звоном треснул, и обломок клинка остался торчать в кровавом месиве, откуда теперь хлестала черная кровь. Чудовище взревело – и рухнуло, увлекая за собой торжествующих победителей, и Тийну – впрочем, она легко соскочила с умирающего исполина.
Палач был мертв, и сонки, опьяненные победой и самым страшным в своей жизни убийством – убийством судьи-Палача, – страшно взвыли, колотя оружием по щитам. Залитые и своей, и его кровью, израненные, измятые, они словно опьянели. Остекленевшими безумными глазами они смотрели, как яростная Тийна, отняв у кого-то меч, отпиливает к побежденного голову, неумело, как у свиньи…
– Вот ваш Палач! – выкрикнула она, подняв голову за волосы. Та была ужасно тяжела, с неё капало на пол, на одежду Тийны. – Посмотрите! Как легко мы одолели его! Вперед же, мои смельчаки! Прикончим их всех, и установим свои Суд и свой порядок во веки веков!
Сонки ринулись вперед, освещая проход, откуда; вышел первый Палач. Оказалось, там были ворота, такие же массивные, как и входные, каменные, с огромным засовом. Запирались они при помощи хорошо отлаженного механизма. Если бы этот гигант просто потянул за рычаг, створки просто закрылись бы, и им ни за что не удалось бы пройти дальше. Как и выйти – Тийну словно огнем ожгло: а что, если какой-нибудь гигант таится где-нибудь в темноте? Он может привести механизм в действие, и тогда им ни за что не выйти обратно!
- Сломаем эту машину!
Призыв повторять не пришлось; обуянные битвой, сонки, крича, навалились на нехитрый механизм, круша, долбя, корежа, и скоро со скрипом полетело прочь масляно блестящее колесо, пооборвались, полопались тросы, и засов рухнул оземь, да так, что загудело. Никакая сила теперь не смогла бы поднять его обратно и закрыть Тийне путь к отступлению.
- Вперед! Вперед!
Снова пели боевые рога, и сонки следовали за своими сотенными – коридор разделился на трое, и солдаты, разделившись на три группы, исчезали в их темноте…Тийна неслась вместе со всеми, сжимая в руке бесполезный обломок меча; ею руководило отчаянье и яростное желание спасти свою шкуру. Должно быть, она как никто другой понимала всю тяжесть своего поступка, и как никто другой понимала, что обратного пути у неё уже нет.