Заперли!
Теперь он пропал; за ним непременно придут эти монстры, эти Палачи – Шут мог сколько угодно тешить себя мыслью, что он не виноват перед ними, но Тиерн-то знал, что до Шута просто не дошла очередь. В Империи хватало преступников и поопаснее его. Тиерн, например.
Раньше, когда можно было все, он запросто перерезал глотки пленным, не сильно разбирая пол и возраст, а потом… однажды, в один из дней после завоевания, он сам видел, как Палачи приходили за наиболее жестокосердным. Они настигли его в поле, ночью, где завоеватели отдыхали после погони и боя. Остальные спали в лагере, а этот – Тиерн был с ним, потому что припоздал к сражению и остался ночевать с выставленными часовыми, – заснул прямо у пыточных столов. Он сопротивлялся, когда они за ним пришли. Он орал и отбивался, он даже пытался убежать, вскочить на лошадь и ускакать. Только до лошади он не добежал; ловко кинутый топор перерубил ему ногу, и он упал, вопя благим матом. Они волокли его под руки, а его полуотрубленная нога, вихляясь и доставляя ему невероятные муки, волоклась по красной траве – даже в ночном свете равнодушного Торна было видно, как кровь окрасила её. Они воткнули ему меж стиснутых зубов палку, чтоб заглушить его крики, и один из них деловито и быстро оторвал висящую на каких-то нитках сухожилий ногу, выкрутил её из сустава. Как орал несчастный! Как плакал! Ничуть не меньше свих жертв. И это было только начало; он не мог рассчитывать на быструю смерть – они натуго перевязали его рану, перетянули кровоточащие артерии, но лишь затем, чтобы потом продлить его муки, и исчезли в ночи, волоча его по каменистой земле.
Все это видел Тиерн; слышал он и вопли казнимого, и они с тех пор стояли у него в ушах… Да, он делал гадости – но всегда оглядывался на других зная, что кто-то грешен больше него самого. Запугивать деревенских смазливых дурочек страхом смертной казни через сожжение и потом заставлять их ему отдаваться – это была такая мелочь…
И как же он просчитался!
Нет больше более виноватых; есть он один, отданный на растерзание. И за ним придут – у них нет выбора, им больше никого не отдадут, а они просто не могут не убивать!
Но, может, если он будет сидеть очень тихо, они просто не найдут его?
Постепенно паника отпускала его, родилась безумная надежда, что никто за ним не придет; но, возможно, это было лишь продолжение истерики?
Тийна сказала, что всех убила, ну, или почти всех. Но не могла же она уйти спокойно, зная, что в подземелье остались еще те, кто смог бы причинить ей вред? Нет, она не оставила бы много врагов, может, нескольких раненых, и тех подыхающих… а его сюда кинула в надежде, что он помрет с перепугу. Да, так; или от голода. Только и он не лыком шит!
Глаза начали привыкать к темноте, которая оказалась не такой уж кромешной – наверху слабо-слабо, словно затухая, светили какие-то мутно-голубые кристаллы. Тиерн, отерев разгоряченные щеки рукавами, осторожно освободил рот, отплевываясь, и огляделся кругом более трезвым взором.
Ничего опасного и страшного в пещере, куда его закинули, он не видел. Простая каменная площадка; пустая; внизу начиналась лестница, бесконечно длинная и пустая – если не считать того хлама, коим она была замусорена. Валяются обломки оружия – а это уже лучше! Как коршун налетел он на железные обломки – в голове еще мелькнула какая-то страшная мысль о том, как, должно быть, прочны были те кости, о которые поломано столько мечей, покрытых засохшими бурыми пятнами, но он прогнал эту мысль прочь. Не думать об этом!
Среди бесполезных обломков он нашел почти целый меч – только гарда погнулась да слегка искривилась рукоять. Как, должно быть, силен был удар, если так покорежен металл, подумал снова Тиерн, как завороженный разглядывая меч – оружие словно обнимало его руку, и это было… волшебно, словно оружие могло понимать его и нарочно так искривилось, защищая его руку.
«Останусь жив, – подумал Тиерн, ощущая необычный душевный подъем, – сделаю этот меч своим родовым клинком и назову его Эладон – Кривой».
Вооружившись Кривым, Трен почувствовал себя увереннее и спокойнее настолько, будто полдела было сделано. И в самом деле, чего бояться? Нужно только найти выход из подземелья – а он есть, в этом Тиерн уверен! В народе же поговаривают, что господин Шут погуливает в подземельях и не боится ни Палачей, ни самого Тавинаты – отчасти, поэтому этот гадкий карянин до сих пор жив. Если он не боится Тавинаты, то, значит, есть у него какая-то тайная сила? А раз так, то кто захочет с ним связываться и проверять это на собственной шкуре?
Следуя по проложенному сонками пути, он спустился в подземный город. Тишина; какая гробовая тишина! Слышны даже потрескивания медленно проседающих древних стен… и чьи-то торопливые шаги.
Тиерн встрепенулся, сердце его забилось так скоро, что он едва не задохся и не помер на месте. Кто это?! Палач?! Торопливые шажки сбились, где-то осыпались камешки, и тревога отпустила Тиерна. Нет! Это кто-то сильно сведущий путешествует по подземелью. Где он?! От этой мысли Тиерну стало так же дурно, как и от испуга. А что, если случайный путешественник уйдет, снова оставит Тиерна здесь одного?! Догнать, найти его! Может, это подлый Шут, всего лишь Шут! Он не станет убивать Тиерна, уж в этом-то можно быть уверенным!
Обвал повторился; теперь Тиерн мог точно сказать – это наверху, там, где терялись в вышине вершины башен, был второй этаж подземного города. Тиерн, позабыв о всякой осторожности, ринулся к башенке, над крышей которой слышал шуршание. Лестницу он преодолел очень быстро, не сводя глаз с легкого облачка пыли, поднимающегося на месте обвала. Двери в башню, когда-то сделанные из хорошего, дорогого дерева, теперь почерневшие и растрескавшиеся, болтались на одной петле, скрипя, и Тиерн, прикоснувшись к ней, просто сорвал её. Это отрезвило его – повсюду был мрак и запустение. А вдруг ступени на лестнице провалятся под его ногами? А вдруг – даже если он и останется невредим после падения, – он наделает много шума и привлечет чудовищ, что таятся во мраке этой пещеры? Нужно быть осторожнее.
Шорох наверху прекратился; видимо, тот, кто тайком прогуливался по подземным лабиринтам, услыхал его и сбежал, пожелав остаться неузнанным. Это не Палач; Палачу незачем скрываться и убегать. Да и шаги – эти неуверенные, робкие, словно крысиные, они вовсе не походили на шаги кровожадного чудовища.
Тиерн крепче сжал свой меч и осторожно ступил на первую ступеньку лестницы, ведущей наверх. Вопреки всем его ожиданиям, она не разразилась невыносимым старческим скрипом. Она была достаточно крепка, и, как ему показалось, новее всего остального. Вторая ступенька, третья… В тусклом свете подземелья Тиерн начал различать очертания предметов, провалы дверей… Странно; башня была, несомненно, древняя, её стены были просто расписаны трещинами. Куски штукатурки, обнажив Камни, отлетели и там, и сям и покрывали ступени. Но кое-что был не таким уж и древним – например, эти же ступени. Кое-какие были заменены совсем недавно, старинные мраморные перемежались грубо отесанными деревянными. Дверные проемы, чернеющие в светлых стенах, были снабжены решетками – Тиерн задел ладонью холодное мокрое склизкое железо и с омерзением отер руку об одежду. Что это за место? Снаружи выглядело как королевская башня… Тиерн, потеряв всякую бдительность, пошарил в кармане и извлек огниво. Нужно осмотреть все как следует! Первый же робкий язычок пламени осветил замшелую, позеленевшую от времени решетку и издевательский оскал белеющего черепа, висящего меж прутьев решетки. От неожиданности Тиерн завопил и шлепнулся на зад, невероятно ловко отползая от улыбающегося ему покойника – до тех пор, пока рука другого не легла ему на плечо.
Тиерн подскочил и вжался в стену, в ту её часть, где не было ни дверей, ни страшных остовов. Подняв повыше свой жалкий светильник, он осветил лестничную клетку и четыре камеры в ней – и всюду были останки людей.
То была тюрьма для смертников!
Над входом в каждую камеру были прикреплены факелы, и Тиерн поспешно зажег один из них. Стало гораздо светлее и не так страшно. Еле переведя дух, успокаивая сердце, готовое вот-вот разорваться, Тиерн опасливо подступил к первой, так напугавшей его камере. Да, вот он, остов, немой и страшный. Видно, несчастный осужденный умирал тут долго, и, скорее всего, от голода и жажды – засохший хлеб и пустая кружка стояли в маленькой нише вне досягаемости от его рук, которые и после смерти сжимали безжалостные прутья его решетки. Он так и умер, просунув голову сквозь решетку и глядя на такую вожделенную еду. Ужас; Тиерна даже передернуло от одной мысли о том, какие тут раньше стояли крики и мольбы. Он тронул пальцем высохший костяные ладони, сцепленные на железе, и они рассыпались в прах, так быстро и, что он едва успел отпрянуть, брезгливо отступая от сгнивших останков. Звонко щелкая, посыпались высушенные кости, что-то загремело слишком громко для скелета, и лишь один череп остался висеть меж прутьями, застряв… И звон – этот звон Тиерн не спутал бы ни с каким другим! Звон золота! Тиерн, забыв о брезгливости, припал на колено, обшаривая пол. Где оно, то, что упало с покойника?! В кучке костей руки, в крошеве штукатурки, его пальцы нащупали скрюченный высохший палец. Конечно, он переломился! От такого веса и здоровый палец мог бы переломиться, подумал радостно и ошарашено Тиерн, поднимая к свету свою находку.