- Вот и славно, – одобрил незнакомец, наблюдая за ним. Сам он отпил из этой же фляги совершенно спокойно, словно это была простая вода. – Ну, и как ощущения?
Тиерн, утерев со лба бисеринки пота, прислушался к себе. Ничего. Ни нездорового возбуждения, ни внезапной слабости, как это бывает, когда некто использует яд. Только в животе тяжело и тепло, словно там и в самом деле притаился какой-то зверь, скатавшись в клубок.
- Ну… – нерешительно протянул он, и незнакомец не стал его дослушивать.
- Теперь ты готов, – произнес он, поднимаясь. – Сейчас они придут сюда, и разбудят твоего Орлиста. После, когда они оставят тебя, возвращайся в Мунивер.
Незнакомец осторожно, словно боясь попортить прическу, надел капюшон и тихо ступил назад, растворяясь в предрассветном тумане. Тиерн вдруг остался один; не было слышно ни незнакомца, ни Сильфов. Только утренняя капель выбивала звонкую дробь по снежной грубой корке да несмело переговаривались птицы. Зед побледнел, и за его тяжким диском угадывался Торн – дело шло к утру.
Тиерна колотило, словно в ознобе, и он не знал, от зелья ли это или от страха. Он не мог успокоиться и метался. Натянув на голову одеяло, он сбился в комочек, подтянув колени к голове, зарылся поглубже в сухую теплую траву. От дыхания его под одеялом стало тепло, даже жарко, но он не хотел даже выглядывать наружу. Он боялся; он боялся мира, что окружал его – оказывается, он ничего не знал о нем!
«Все будет хорошо, все будет хорошо», – уговаривал он себя, и тепло окутывало его и убаюкивало. А таинственный зверь в его животе таял, превращаясь в воду, и не было уже так тяжело и страшно…
Должно быть, он вновь задремал, потому что Орлисту пришлось достаточно сильно потрясти его за плечо прежде, чем Тиерн открыл глаза.
- Ну, и выкинул ты штуку! – Орлист, кажется, порядком волновался, руки его тряслись. – Что за беда заставила тебя лечь спать в снег? Ты мог бы замерзнуть.
«Не мог», – мысленно возразил Тиерн, ощущая, как неведомый зверь в его животе заворочался.
В руках Орлиста была фляжка – и Тиерн сразу понял, что там. То самое зелье, что отнимет у него память – Орлист торопился опоить его. Отчего? Потому что песня певцов, ликующая и радостная, слышалась совсем рядом. Их охота подошла к концу, и скоро на поляне появится тот, кого называют Предателем. И Орлист не хотел бы, чтобы Тиерн его увидел. Интересно, отчего?
- Выпей это, согреешься, – поспешно предложил Орлист, протянув настой Тиерну. То послушно взял его фляжку – пальцы Орлиста были очень холодны, он сам замерз намного больше, чем Тиерн, – и послушно сделал глоток. Зверек в животе Тиерна сделал прыжок и ловко накрыл этот маленький глоток – Тиерна чуть не вырвало, он побледнел и торопливо сунул флягу Орлисту в руки.
- Вот так, – с удовлетворением в голосе произнес Орлист. – Теперь иди в мою палатку, погрейся.
Песня была слышна совсем рядом, почти за ближайшей опушкой, и Тиерну показалось, что неясное и непонятное зарево поднимается над неподвижными вершинами деревьев, словно солнце встает прямо из земли, словно оно спало прямо в низинке, на прошлогодней траве, выступившей из-под снега…
- Иди же, – уже нетерпеливо повторил Орлист, заметив любопытство Тиерна. – Их еще час не будет, может, больше. Ты ничего не пропустишь, не беспокойся.
Тиерн, завернувшись в свое одеяло, неохотно повиновался. Он видел, что Орлист обманывает его, он уже различал светлые фигуры Сильфов, мелькающие среди деревьев, и знал, что через несколько минут они дойдут до лагеря. Интересно, почему Орлист не хочет, чтоб Тиерн видел Предателя..?
Тиерн не успел дойти до палатки, приступ тошноты навалился на него так внезапно, словно тот маленький зверек, что сидел у него в животе, вдруг решил выйти наружу и начал настырно протискиваться вверх, выбираясь из желудка, так что Тиерн еле успел шмыгнуть в кусты, и там его отвратительно вырвало. Совершенно обессиленный, он упал лицом в чистый холодный снег и некоторое время лежал неподвижно, прислушиваясь к своему телу. Ничего; теперь он мог бы поклясться, что ничто его не беспокоит, его не клонит в сон и ничто не ворочается в животе. Он кое-как поднялся и сделал несколько шагов к палатке, когда зарево, то самое, что так пленило его воображение, засияло совсем близко, так близко, что отсветы его легли на лицо Тиерна, и он застыл, очарованный.
Свет бил ему в глаза, но он не ослеплял, нет. Напротив – невозможно было глаз отвести от завораживающего сияния. Из теплого зарева начали выступать фигуры, сначала темные и истонченные, потом – обретающие цвет и четкие очертания. То был один из отрядов Сильфов, возвратившихся с добычей.
Певцы пели; но то была не просто песня. Это была песня-силок, в которой они удерживали свою добычу, которой они очаровывали её и заставляли оставаться с ними, не связывая её веревками и не заковывая в кандалы. И не было на свете такой силы, которая бы смогла противостоять очарованию этой песни, нежной, словно разговор ангелов. И Тиерн, околдованный ею, хоть он и не понимал ни слова из неё, сделал шаг навстречу светилу, растворяясь в его лучах.
Тот, кого Сильфы называли Предателем, шел в самой середине их. В предрассветных сумерках Тиерн не сумел разглядеть склоненного лица под капюшоном плаща, но он мог бы поклясться, что это женщина. И это она сиянием наполняла темный холодный лес, это её чудо приукрашало серые сумерки и черные мертвые стволы деревьев. Он увидел полы платья, чуть намокшие от снега, крохотную ножку, обутую в потемневший от влаги сапожок, и тонкую прекрасную руку, сжимающую ту самую трубку… Сильфы тесным кольцом окружили её, и Тиерн увидел её лишь на краткий миг, когда ветер колыхнул плащи её стражей, и меж ними появилась маленькая брешь, но и этого было достаточно, чтобы преисполниться благоговения и понять – она не боится их, и все их старания напрасны.
И сквозь песню певцов он вдруг услышал нечто, что заставило его дрогнуть и поспешно отступить прочь от сияния в темноту. И показалось ему, что из-под капюшона, надвинутого на глаза, глаза ищут его в толпе, и что та, которую называют Предателем, видит его, что она нашла его в толпе, и говорит ему: «Ты? Что ты тут делаешь? Я все знаю о тебе. Я знаю, кто ты теперь. Бойся меня, бойся…»
Тихий голос был подобен шипению змеи, такой же долгий и страшный в своем спокойствии. И Тиерн, прячась все дальше в темноту, спиной пятясь в какой-то кустарник, обдирая ладони о колючки, взмолился, стараясь умилостивить этот неумолимый голос, бормочущий ему угрозы: «Госпожа! Но ведь я служу тебе! Теперь я служу тебе! Не выдавай меня им!» Ибо теперь он понял, что если Сильфы узнают о том, что он из Синей Ящерицы, то его убьют в тот же миг, потому что нет на свете гнуснее и страшнее созданий, чем Кровавые Учителя. Отвращением к ним был напитан каждый вздох той, что привели Сильфы, и Тиерн обмирал от ужаса. Как при таком омерзении она может не выдать его?! Что ей раб, которого она так презирает, и подобных которому у неё так много?
Однако в лагере уже никто на него не обращал внимания; песня отняла много сил у певцов, и они падали – с каждым шагом кто-то из них падал без сил в талый снег, засыпая, и травники бросались к обессилевшим товарищам.
Орлист тоже бросился к вернувшимся – из своих спасительных зарослей Тиерн увидел, как он упал на одно колено перед уснувшим от усталости певцом, как дрожала его рука, когда он коснулся бледного измученного лица, и как после он глянул на Предателя – женщина встала прямо перед ним, покуривая свою трубку, и никого рядом с ней не было. Все, кто сопровождал её, спали или были без чувств.
- Славная песня, – произнесла женщин, вынимая трубку изо рта. Голос её был чарующий, обволакивающий, завораживающий, и Тиерн мог бы поклясться, что он настолько же притягателен, как и песня певцов. Он даже сделал один шаг ей навстречу, попав под его влияние, но быстрый взгляд в его сторону из-под опущенного капюшона отрезвил его.
Да это же господин, о котором говорил незнакомец!