Снова в дымке при виделся ему последний луч, упавший на железное кольцо на дверях, которые закрывались за ним навсегда, и приговор – тогда он выслушал его, держась достойно. Надо полагать, не из смелости – он просто не представлял себе, что это все происходит взаправду, что его, барона..!
Вспомнился титул! У Шута даже горло перехватило, когда он вспомнил, как Палач осторожно и бережно снял с его шеи цепь с медальоном принадлежности к роду – значит, он был еще и наследником, первым после отца!
Затем дверь закрылась. Но до того… до того, как барон перестал существовать, кто-то или что-то приходил на него посмотреть.
Точно!
Некто, наряженный нелепо, как чучело, в серый балахон, трусливо скрывающий лицо в тени капюшона, смотрел за приготовлениями к казни, и его горящие, ка угли, глаза, смеялись.
Палач провозгласил, что у него отнимут имя – вот тогда он испугался. Тогда он понял, что все происходящее – на самом деле, и у него дрогнули колени. Страшный Палач сковал его руки и поднес ему чашу – странно, но тогда в этих глазах Шут увидел сострадание и поддержку.
- Пей, маленький весельчак, – произнес Палач, вкладывая чашу в трясущиеся руки. – Пей и не бойся ничего!
- Не смей утешать его! – зашипел злобно серый, и Палач спокойно повернулся к нему.
- Не то что ты мне сделаешь? – спокойно ответил он, нарочито выставляя напоказ исполосованную пыткой грудь. – Что-то необычное? Быть может, выгонишь из Ордена?
Серый заскрипел, засвистел странным, нечеловеческим злым голосом, словно змея, которой наступили на хвост.
- Пей, маленький весельчак, – повторил он вслед за Палачом, но в голосе его не было поддержки, одни лишь лютая ярость да издевка. – Отныне ты будешь лишь маленьким весельчаком! Шутом – а я буду слушать твои вопли и потешаться! Правда, ненадолго – всего-то неделю, может, две! Ты будешь истекать тут кровью и подыхать от жажды и голода, не зная, кто ты и за что так с тобой обошлись!
Это было самое страшное, что могло приключиться с человеком, и настой, отнимающий имя, был королевский – вот почему Шут подумал, что его так сурово приказал казнить Король. У маленькой принцессы хватило бы ума лишь дать ему плетей, а вот Король Андлолор был так горд своим величием и богатством, так надменен… впрочем, теперь мы знаем, что это не он приказал сделать такую ужасную вещь.
Палач качнул головой с неодобрением, и серый вылетел вон, чертыхаясь.
Палач еще раз сжал пальцы Шута на чаше с питьем.
- Пей, – повторил он. – И ничего не бойся! Коли есть в тебе сила, ты выдержишь! Даже став Чи, не помня своего прошлого, можно жить и не сломаться, маленький шутник!
От питья у Шута зашумело в голове, он на миг ослеп и испустил полный ужаса крик, упав на колени – его, верно, услышал тот, в сером, и довольно усмехнулся за дверью. Когда в голове прояснилось и зрение начало возвращаться к нему, Шут увидел, что дело сделано – рук уже не было, а Палач торопливо перетягивает кровоточащие культи ремнем.
С тех пор Шут не помнил своего имени. Как и обещал серый, он не помнил, кто он – лишь смутные обрывки из прошлого, да вот еще ночные кошмары.
Он провел ладонью по остаткам кладки – уж не Тиерн ли её разломал, разыскивая сокровища? Вот они, конечные буквы его нового прозвища – Шут, гласили они. Их Палач написал позже. А рядом… рядом приговор – его не мог написать Король, о, нет! У короля не мог быть этот почерк, угловатый и жесткий. Так учат писать на юге. Северяне пишут не так, их речь и письмо подобны плавному течению воды. Шут вцепился в штукатурку, обламывая ногти на итак уже порядком израненных руках и вырвал крошащийся пергамент из стены, впился в него взглядом. Четвертовать… это означает немного больше чем просто отрубить руки. Однако, пергамент королевский. Шут перевернул его и расхохотался. На другой стороне был королевский приговор, вот это – рука короля! И значились там жалкие двадцать плетей – верно, Палач бы постарался на славу, выколачивая из него дурь, и его спина потом проходила бы на сплошное месиво, но все же он остался бы при руках и при имени. Значит вот как… вот почему никто при дворе не удивился, когда он снова появился там с руками – Крифа говорил, что Король сердился на Савари за то, что тот посмел лечить его, и даже изгнал вон из города, но он не знал, что Савари лечил Шуту. А потому странное и жалкое поведение Шута все приняли за помешательство – ну, станет ли знатный господин утверждать, что зовут его Шут, и кривляться на потеху всем?! Все подумали, что он просто спятил от ужаса в подземелье, когда Палачи пришли слегка выколотить пыль у него на спине, и относились к нему с презрением и отвращением. Смазливый бравый красавец, ухлестывающий за всеми красотками, на деле оказался редкостным трусом – вот как это выглядело пять лет назад. Йонеон опустил приговор и поник головой; чтож, теперь поздно о чем-либо сожалеть, и доказывать кому-либо – все те, кто с презрением смотрели на него, умерли. Остался он один – и его новая жизнь впереди.
Шут потер сильнее, и нашел то, что не мог найти Тиерн – маленькую табличку, щедро замазанную штукатуркой. Рядом была другая, такая, которая была положена ему, а эта…
Эта была сделана мастером, и от неё веяло силой и величием.
Барон долины Улен и Верхних Земель, Правого и Левого берега озера Куля с Серебром, владелец Норторка и Эстиля, Йонеон Ставриол. Это имя велел отнять у него человек – а точнее, демон в человеческом теле! – в сером.
Так его звали когда-то.
Имя, прочтенное на табличке, возымело просто чудодейственное действие. В голове словно открылась невидимая дверка, и из неё шумным и пестрым потоком хлынули воспоминания и картинки прошлого, которые надежно удерживал в потайной комнатке его памяти королевский настой, отнимающий имя…
Глаза его под закрытыми веками метались; он видел родной бескрайний Улен и ослепительный Норторк, разукрашенные лица эшебов и их праздничные юбки, припомнил традиции и торжественные обряды, которым его учили – и те, которых он уже касался, и те, которым только предстояло состояться в его жизни.
Вспомнил розовых цапель и торжественную, тонкую красоту, которой окружали себя его сородичи, вспомнил любовь к реке и её песне, вспомнил, как плавал и нырял в чистых водах Озера Куля, и как маленьким с замиранием сердца ожидал на закате, когда всплывет из прекрасных вод русалка…
Он вспомнил, как следует приветствовать старших – и как полагается приветствовать его, барона Йонеона Ставриола. Вспомнил эшебскую свадьбу, и забавный обычай разгуливать нагишом – и то, как его, шестилетнего мальчишку, терпеливо отучали в столице от этой маленькой традиции севера, – и усмехнулся.
Голова , до того пустая и свободная, наполнилась вмиг. Целая жизнь была отнята у него вместе с именем, и много, много радостей, огорчений и воспоминаний, любви с страсти, что свойственны только эшебам, были стерты из памяти, вместо которых долгое время была лишь зияющая пугающая пустота и боль…
Кто я был? Что любил и что ненавидел?
Теперь он все это понял; теперь знания эти струились в его жилах вместе с кровью, и он ощутил, что только что родился заново.
Он эшеб. Йонеон Ставриол… Такие имена давали лишь эшебам, да и север вместе с его городами принадлежит эшебам, и большая часть – ему лично. Там эшебы добывают серебро и в лесах охотятся на серебряных волков. Что же, это объясняет его серебристо-белые волосы и темную кожу. А то он долгое время думал, что рожден от чернокожей красивой наложницы.
И долина Луны – рядом… Долина, принадлежащая Кинф. Тогда, шесть лет назад, он с любовью думал, что они созданы друг для друга, как родной Норторк и долина Луны, обнимающая его бескрайними равнинами. Интересно, а сейчас он любит её? Он с удивлением встал прислушиваясь к своим чувствам. Самое интересное, что за все то время, что он провел с Палачом, он ни разу не подумал – он даже не вспомнил о Кинф!
Может, и любовь его была наваждением, колдовством?
Но нет; сердце его сказало, что любовь – это не плод колдовского отвара, и не болезнь. Он любил её – теперь он вдруг ощутил, что прошли годы, он стал старше, и многое изменилось; как ни странно, изменился и он – теперь он был не глупым самоуверенным мальчишкой, который когда-то написал юной невинной наследнице трона такое, отчего сейчас покраснел до корней волос, а зрелым мужчиной, и наверное, поумневшим, коль скоро в сердце его была теперь не только страсть. Но одно оставалось неизменным – та Кинф, что жила рядом с ним, по-прежнему была дорога ему.