Потому что идеал белой женщины, соблазнительной, но не шлюхи, удачно вышедшей замуж, но не растворившейся в своем муже, работающей, но не слишком успешно, дабы не задавить своего благоверного, худенькой, но не помешанной на диетах, над которой не властно время, но чье лицо при этом не изуродовано пластической хирургией, познавшей радость материнства, но не погрязшей в подгузниках и домашних заданиях, прекрасной хозяйки, но не традиционной горничной, образованной, но меньше своего мужа, – эту счастливую белую женщину, которую нам вечно суют в нос и на которую, хоть убейся, но надо непременно походить, помимо того, что она, эта женщина, бесконечно заморачивается из-за какой-то херни, – так или иначе, я ее никогда и нигде не встречала. Я вообще подозреваю, что ее не существует.
Я тебя имею в жопу, или ты меня?
«Если бы женщина существовала только в литературе, созданной мужчинами, ее, наверно, приняли бы за страшно важную персону, многогранную личность: возвышенную и низкую, блестящую и жалкую, бесконечно прекрасную и крайне уродливую, во всех отношениях ровню мужчине и даже более значительную, чем он, как считают некоторые. Но это в литературе. А в жизни, констатирует профессор Тревельян, женщину запирали, били и таскали за волосы».
В последнее время во Франции на нас постоянно наезжают за семидесятые. Дескать, мы пошли по неправильному пути, и что же мы натворили с этой сексуальной революцией, до того докатились, что бабу не отличишь от мужика, из-за нашей дурости перевелись теперь настоящие мужчины, какими были наши отцы и деды, они-то умели и на войне умирать, и дом свой держать в разумной строгости. И закон всегда был на их стороне. На нас наезжают за то, что мужчины обосрались. Как будто это наша вина. Это, конечно, поразительно и вообще-то нисколько не ново, когда господин жалуется на то, что раб недостаточно сговорчив… Но женщинам ли на самом деле адресованы претензии белого мужчины, или же он пытается сообщить, что удивлен тем оборотом, который принимают его дела во всем мире? Во всяком случае, это просто немыслимо, как на нас наезжают, призывают к порядку и контролируют. То мы строим из себя жертв, то мы не так ебемся, то мы развратные сучки, то слишком романтичные и ранимые. Как ни крути, ничего-то мы не поняли: то много порно, то много чувства… Определенно, сексуальная революция оказалась метанием бисера перед суками. Чтобы мы ни делали, всегда найдется кто-то, кто скажет, что все это полный отстой. Что раньше было лучше. Да ну?
Я родилась в 69-м. Ходила в смешанную школу. Уже в подготовительном классе я поняла, что интеллектуальными способностями мальчики ничем не отличаются от девочек. Я носила короткие юбки, и никого в моей семье не заботило, что подумают об этом соседи. Я без лишних заморочек начала принимать противозачаточные таблетки в четырнадцать лет. Я начала трахаться, как только мне выпал шанс, это было очень кайфово, и теперь, двадцать лет спустя, могу сказать по этому поводу только одно: это было слишком круто для меня. Я ушла из дома в семнадцать лет, мне можно было жить одной, и ни у кого это не вызывало возражений. Я всегда знала, что буду работать, что не стану терпеть рядом с собой какого-нибудь мужика только потому, что он платит за квартиру. Я открыла счет в банке на свое имя, не осознавая, что принадлежу к первому поколению женщин, которым позволено делать это без согласия отца или мужа. Я поздно начала мастурбировать, хотя и знала, что это такое, из книг, которые говорили предельно ясно: если я себя трогаю, это не делает меня асоциальным чудовищем, и вообще это мое личное дело, что я делаю со своей пиздой. В моей постели побывала не одна сотня парней, но я не залетела, и на всякий пожарный я была в курсе, где можно сделать аборт, ни у кого не спрашивая разрешения и не рискуя своей шкурой. Я стала шлюхой, я ходила по городу на высоких каблуках и с глубоким вырезом и ни перед кем не отчитывалась, я обналичивала и тратила до последнего гроша все, что зарабатывала. Я путешествовала автостопом, меня изнасиловали, я продолжила стопить. Я написала свой первый роман, подписала его своим девичьим именем[3] и охренела от шквала упреков, обрушившегося на меня за то, что я позволила себе перейти все мыслимые и немыслимые границы. Женщины моего поколения – первые из тех, кому позволено жить без секса и при этом не в монастыре. Принудительный брак стал чем-то шокирующим. Супружеский долг перестал быть самоочевидным. Многие годы я находилась за тысячи километров от феминизма – не из-за отсутствия самосознания или солидарности, а потому что долгое время факт принадлежности к моему полу, по сути, никак особенно мне не мешал. Я хотела вести мужскую жизнь и вела ее. На самом деле феминистская революция все-таки произошла. Пора бы уже перестать втирать, что раньше мы жили лучше. Горизонты раздвинулись, мгновенно оказались освоены новые территории, и нам уже кажется, что мы владели ими всегда.
2
На русском языке цитируется по изданию:
3
Депант пишет именно о личном имени (