Я выбрала желтую рубашку и самую кричащую бабочку с многоцветным клетчатым узором, которая была у Преппи в отсеке, подписанном как: «Крутые е*аные бабочки».
Внезапно держать одежду Преппи в своих руках — его последнюю одежду, которая будет на нем во время его похорон — стало для меня чересчур. Я рухнула на пол и прижала его пиджак к груди. Мое сердце увеличилось в миллион раз. Я не могла дышать. Не могла ничего делать, только тихо плакать, держась за маленький кусочек своего друга, который у меня когда-либо был.
Не знаю, как долго там просидела, но я плакала, пока не уснула, потому что проснулась с высохшими слезами на щеках, а костюм Преппи теперь просто валялся на мне. Я встала, вернула пиджак на вешалку и уже собиралась закрыть гардеробную, когда увидела конверт, приклеенный скотчем к двери. На нем корявым почерком Преппи было написано: «ОТКРОЙТЕ МЕНЯ, УБЛЮДКИ».
***
Кинг настоял на том, чтобы на похороны мы поехали на его байке, и это я считала продолжением избегания разговора. Когда мы припарковались, там уже стояли несколько байков и старый «Бьюик Глэдис», припаркованный у дороги, которая вела к кладбищу.
Мы были последними, кто приехал. Медведь и пара байкеров, Грейс и шестеро старушек из «Бабулиной Оранжереи» уже сидели под переносным тентом, прикрывавшим прямоугольную яму в земле, над которой возвышался черный лакированный гроб с Преппи. Все были одеты в черное. На головах некоторых из бабушек даже были черные мягкие шляпки. Кинг был одет в черную рубашку с воротником и джинсы.
Я отбросила всякую осторожность и отдала предпочтение ослепительно яркому желтому платью. Думаю, Преппи это оценил бы.
Когда мы заняли свои места на влажных стульях в переднем ряду, Кинг схватил мою руку и положил к себе на бедро, сплетая наши пальцы и прижимая меня так близко к себе, как только смог, не усаживая к себе на колени.
Священник кивнул Кингу и начал говорить о жизни и смерти. Он даже пытался сказать пару слов о Преппи, хотя эти двое никогда не встречались. Мне пришлось подавить улыбку, когда священник назвал его потрясающим многоуважаемым членом общества. На долю секунды на стоическом лице Кинга появился намек на улыбку, пока Медведь безудержно ржал со своего стоячего места под навесом. Священник сделал паузу, чтобы собраться с мыслями, а затем продолжил:
— У кого-нибудь есть что сказать об усопшем? — его голос звучал механически, будто он пересказывал наставление.
Я нащупала конверт в своем кармане, чтобы убедиться, что он со мной. Когда Медведь выступил вперед, я встала и перерезала ему дорогу. Кинг посмотрел на меня с тревогой, а Медведь остановился на полпути.
— Привет, — произнесла я, понимая, что мой голос был недостаточно громким, чтобы услышали все, когда бабушки приложили ладони к ушам.
Я попыталась снова, на этот раз произнося слова громче:
— Меня зовут Доу, и хоть я не знала Преппи… Ээм, Сэмюэля, долго, он был моим другом. Отличным другом. Лучшим другом. Хотя, как бы я ни хотела сказать пару слов о нем, он сделал это за меня в своей типичной форме.
Я достала конверт из кармана и развернула тетрадные страницы с мелким корявым почерком.
Я уже читала его и не хотела плакать, так что попыталась абстрагироваться, пока произносила последние слова своего друга, которые он хотел, чтобы его друзья услышали перед тем, как его опустят в землю.
— И… Просто предупреждение. Я знаю, что здесь совершеннолетняя публика. Поскольку это писал сам Преппи, то в тексте есть… Ээммм… Яркая лексика.
Извиняющимся взглядом я посмотрела на священника, чье внимание уже полностью было в телефоне, а его большой палец клацал по клавишам.
«Друзья и ублюдки,
Вы что, думали, что я оставлю последнее слово за вами?
Них*я. Я быстрее поступлю на работу в отдел гражданской обороны, чем вы скажете обо мне что-то хорошее, так что лучше я сам. Я обновлял это письмо каждую неделю с тех самых пор, как мне исполнилось десять лет, потому что ситуация, в которой я жил, давала понять, что я мог не дожить до двенадцати, а моя семья, если ее вообще можно так назвать, и два пальца об асфальт не ударит, чтобы сказать обо мне что-то на моих похоронах. А мысль об этом, мысль о тишине, когда вы опустите меня в землю, была для меня хуже, чем мысль о смерти. Поэтому это стало привычкой, и я продолжал.