В сущности, он был просто школьником за партой в ряду других таких же парт.
Несмотря на бронзовую табличку с именем и ониксовые комбинированные часы-чернильницу-календарь-барометр-термометр, стол, за которым он сидел, был самый обыкновенный, маленький, слишком низкий по его росту, и в качестве единственных личных сокровищ Нийла на нем приютились фотография Вестл и Бидди в серебряной рамке, трубка и кисет с табаком, томик «Избранных детективных рассказов» и письмо от секретаря Ассоциации Бывших Однокурсников с просьбой об уплате очередного взноса.
Если были у Нийла особые достоинства, то на первом месте среди них стояла верность друзьям.
Его не покидала мысль, что большинство из тех десяти или двенадцати молодых людей, которых он называл своими «близкими друзьями», в том числе Элиот, Джад и Род, его «закадычные», проведут рождественские праздники по-прежнему в чужих краях, подвергаясь смертельной опасности.
Элиот Хансен, щеголь, страстный танцор, душа всех вечеринок, унаследовал от своего скромного норвежского папаши фирму «Свежесть» — Мороженое и Молочные Продукты; вдоль всех дорог, ведущих в Гранд-Рипаблик, можно было видеть на огромных щитах ее эмблему, горшок меда и монет в один цент.
Джад Браулер, коренастый, осмотрительный, сын Дункана Браулера, первого вице-директора предприятий Уоргейта, до войны вел оптовую торговлю черносливом и дешевым печеньем.
Украшением этой галереи являлся Родней Олдвик.
На пять лет старше Нийла, питомец Принстона и юридического факультета в Гарварде, а ныне заслуженный воин в чине майора танковых войск, Род Олдвик всегда был Настоящим Джентльменом, отважным Искателем Приключений. Он играл в поло, он великолепно ходил на лыжах, он обладал феноменальной зрительной памятью, позволявшей ему с одного взгляда запоминать целые печатные страницы. Он полностью соответствовал англо-прусскому стандарту идеального героя: густые волосы, широкие плечи, тонкая талия и шесть футов два дюйма росту. Майор Олдвик ни за что не вступил бы в связь с женщиной по положению ниже графини или же выше горничной, а живи он во времена рабства, он, вероятно, засекал бы своих рабов насмерть, но никогда не изводил бы их придирками. Можно было предположить, что в один прекрасный день его найдут мертвым в постели, своей или чужой, с кинжалом в груди или со съехавшим набок лавровым венком на высоком белом челе.
Нийл думал: будь его закадычные друзья здесь, можно бы поговорить с ними о том, чего он не мог понять в самом себе, например, о том, почему ему приятно ненавидеть Белфриду. Но тут же он должен был себе признаться, что все трое обычно уклонялись от беседы о более возвышенных предметах, чем ножки их стенографисток, от обсуждения более затруднительных тем, чем политика республиканской партии. Один только раз в жизни у Нийла был друг, с которым он мог говорить о страхе, о любви, о боге, но эта дружба длилась всего две недели.
Это был молодой капитан Эллертон, с которым Нийл познакомился на транспорте, везшем их в Италию. Они говорили весь день, всю ночь. Эллертон был конструктор-механик, любивший Моцарта, Юджина О'Нила, Тулуз-Лотрека и Веблена, и Нийлу совсем не казалось бестактным, когда он спрашивал: «Вы когда-нибудь думаете о личном бессмертии?» или: «А свою Вестл вы любите, потому что любите, или из чувства долга?»
Эллертон погиб от снайперской пули, спустя сорок две минуты после высадки в Италии.
Нийл никак не мог вспомнить, что он ответил, когда под сицилийскими звездами Тони Эллертон задумчиво спросил его: «А если вы знаете, что вам дана одна только жизнь, не жаль вам большую ее часть отдавать службе в банке?»
7
— У нас будет настоящее рождество, по всем правилам, — и гимны, и расстройство желудка назавтра, и все, все. Будем праздновать как следует, потому что война в будущем году кончится, и все наши мальчики вернутся домой… и масла станет больше, — ликовала Вестл.
Их елка была высокая красавица с дальних северных болот, но когда дело дошло до украшения, Вестл заявила, что война в самом деле ужасная вещь, потому что ни в Стандартных Ценах, ни у Тарра в «Эмпориуме» ничего нельзя найти, кроме серебряных шариков и сосулек из цветного стекла.
Она мужественно обследовала чердак в доме свекра и в ветхой, изломанной картонке, совсем как клад капитана Кидда в коробке из-под башмаков, обнаружила игрушки, сохранившиеся с добрых старых времен 1940 года: большую серебряную звезду, серебряно-золотого ангела, стеклянные вишни, апельсины и виноград, моток мишурного «дождя» и веселого маленького гипсового Санта-Клауса в красной шубе, с красным носом и курящейся трубкой во рту.
Она явилась домой точно ходячая рождественская витрина, и в тот же вечер елка на широкой спине Нийла перекочевала из гаража в гостиную, и Вестл, Нийл, Бидди, Принц и Шерли устроили вокруг нее шумный пляс.
В этом году была очередь Нийла угощать все племя Кингсбладов рождественским обедом. Поэтому Вестл, в пылу разбушевавшейся женской энергии, рыскала по магазину Тарра, составив себе строгую смету — семь подарков на каждые десять долларов, и совершила просто чудо, откопав у Бозарда для матери Нийла тройную нитку почти настоящего жемчуга, всего за одиннадцать долларов. И к ней еще даже не почти настоящий бриллиантовый кулон.
У Тарра Вестл «отхватила» и подарки для Бидди: прелестную старомодную куклу с льняными волосами и глазами, как звезды, похожую на Бидди, только потолще, и прелестный, вполне новомодный пулеметик, который в сороковых годах двадцатого века стал самым подходящим даром Христа-младенца для хорошей маленькой девочки. И тут же, у Тарра, она купила Принцу новый ошейник и резиновую кость, Шерли — вязаный шарф, а отцу Нийла — трубку розового дерева, которую добрый старик потом неустанно расхваливал и никогда не употреблял.
В качестве подарка самим себе Нийл и Вестл в сочельник уложили Бидди пораньше и поехали в «Пайнленд» танцевать.
— Просто ужасно, что тебе завтра придется кормить все мое голодное племя, — сказал Нийл.
— Солнышко, всякий, кто ухитрился попасть в число твоих родственников, — мой друг до гробовой доски. Даже тот твой троюродный брат, у которого заправочная станция в Гайавате, в Висконсине.
— А я зато очень тебя люблю и буду просить бога, чтоб нам еще пятьдесят раз встречать рождество вместе.
— Пью за это! — вскричала Вестл, поднимая свою рюмку с белым Creme de Menthe, который в Гранд-Рипаблик считается самым изысканным напитком.
Дрексель Гриншо, импозантный темнокожий метрдотель «Фьезоле», с подстриженными седыми усами, делавшими его похожим на гаитянского генерала французской выучки, улыбался, глядя на молодых господ, которые все еще так нежно любят друг друга. Его феодальная душа расцветала от близости к капитану Кингсбладу, будущему директору Второго Национального, и его молодой жене, истинной леди, родной дочери Энергосвета Прерий.
Дрексель думал: «Говорил ведь я этой дурочке Белфриде: не могла ужиться с такими благородными господами, значит, твоя вина. Если люди принадлежат к хорошему обществу, с ними у нас, негров, никогда неприятностей не будет. И разным агитаторам из цветных, вроде Клема Брэзенстара, я тоже всегда говорю, что от них нам, неграм, больше вреда, чем от самого злого белого хозяина, — а они смеются надо мной, называют меня „дядя Том“! Нищий сброд эти радикалы — и ничего не понимают в аристократическом обществе. У меня сердце радуется, когда я услуживаю такому джентльмену, как капитан Кингсблад, потому что уж это джентльмен так джентльмен».
Подобными мыслями тешил себя почтенный старый консерватор, хотя казалось, что внимание его целиком поглощено салфетками. Когда Нийл и Вест встали, Дрексель смиренно проводил их до дверей, приговаривая: