Ладно, детали. Но в фильме нет истории как неумолимой в своей логике стихии. С чего вдруг богобоязненные морячки превратились в зверей? Как Колчак стал «Верховным правителем России», если из фильма вычеркнут кровавый военный переворот в Омске: не против красных, а против союзников – правых эсеров? Чем он так достал беспартийных мужичков, что партизанские орды смели его режим, как бы авторы ни винили в том коварных французов и чехов. Судя по фильму, русская армия большую часть времени проводила в молебнах, которых слишком много даже для нашей клерикальной эпохи. Вот и прорубь, в которую скидывают тело Колчака, вырублена в форме креста: находка в духе Ильи Глазунова.
Хорошо, пусть авторы считают Колчака святым. Но не до такой же степени, чтобы ханжески свести к минимуму главную, любовную линию. В фильме Тимирева целый год не решается приблизиться к Колчаку, чтобы не мешать его миссии, и только в декабре 1919-го случайно попадется ему на глаза, да и то дальше целования ручек их отношения не заходят. На самом же деле, они жили вместе с мая 1918-го, когда после годичной разлуки встретились в Харбине. Глядя на актеров, выражение лиц которых не меняется на протяжении двух часов, невозможно поверить, что между этой барышней и занудой в белоснежном кителе, повторяющим, как заводной автомат, одни и те же бытовые жесты, существуют какие-то чувства. Чувства названы и не сыграны.
Столь же механистична композиция. Сцены из красивой жизни, «которую мы потеряли», монотонно чередуются с милитаристским трэшем. Оторванные руки, пронзенные штыками груди, отпиленные без наркоза обмороженные ноги генерала Каппеля (Сергей Безруков) – какой-то, право слово, нездоровый вуайеризм.
Ангелы революции
Россия, 2014, Алексей Федорченко
Лучший русский фильм со времен фильмов Балабанова, лучший наш и один из лучших в мире фильмов о революции. Констатировать эту радость просто. Объяснить, как придуманы «Ангелы», в чем их идея, тоже можно. Гораздо сложнее объяснить, как идея воплотилась в экранные галлюцинации. В летающих – под лозунгом «Мы не собаки» – собак, пыхтящих от ответственности момента. В застенчивого и толстого секретаря окружкома, нацепившего посреди сибирской зимы таитянскую юбочку: ведь революция-то всемирная. В туземца-охотника, узнающего в супрематическом треугольнике свою жену. В пятиконечный гроб, «насельник» которого – почти что витрувианский человек с рисунка Леонардо.
Такое не придумать, такое – только увидеть: это высший комплимент, который может заслужить режиссер.
У Федорченко – благодаря его дебюту «Первые на Луне» (2004) – репутация патентованного мистификатора. Венецианское жюри подыграло ему, «поверив», что Советы – эти сумасшедшие русские вечно все засекречивают – в 1938-м запустили на Луну пилотируемую ракету, и присудило «Первым» приз за лучший документальный фильм. Потом Федорченко обрел «близнеца» – писателя Дениса Осокина. В «Овсянках» (2010) они подробно расписали сложносочиненные целомудренно-скабрезные похоронные обряды древнего народа меря, затерявшегося в костромских степях, не поверить в которые было невозможно.
Искусство мистификации живет по железному закону: чем безумнее вымысел, тем убедительнее должны быть детали. Врать следует с сугубо серьезным выражением лица.
«Ангелы» – антипод «Первых на Луне» и «Овсянок». Здесь, чем безумнее детали – а поверить в происходящее нормальному человеку решительно невозможно, – тем достовернее история. Все так и было, как в кино, в приобской тундре, где зимой 1933–1934 годов шаманы подпалили Казымское восстание. По большому счету и не восстание даже: терпеливое, упрямое, но мирное противостояние, лопнувшее кровавой стычкой. Да не очень-то и кровавой: мятежники убили восемь человек, а потеряли троих. Мятеж сравнительно милосердно подавили: из 88 арестованных расстреляли 11 человек, а 37 так вообще отпустили.
О полете на Луну Федорченко рассказал языком кинохроники, стилизованной так ювелирно, что по сравнению с ней подлинные съемки 1930-х казались грубой подделкой. О реальном мятеже, напротив, говорит на каком угодно языке – кукольного театра, детского дачного спектакля, «Синей блузы», будетлянской оперы, шаманского Магритта, вогульского Мельеса, клюквенного сока, замогильного сна расстрелянного коммунара, мексиканского праздника мертвых, дыма, снега и пороха – но ни в коем случае не на языке жизнеподобия. И оттого-то, что все такое «ненастоящее», так жалко, так – взаправду-взаправду – жалко ангелов революции, удавленных по злому умыслу мятежного Князя. Не Князя ли мира сего?