И Джорджевич выстраивает в своей трилогии, а также в нескольких фильмах, снятых позже (из них мы видели «Велосипедисты», 1970), поразительную по чистоте помыслов, по аскетической нравственности, по безграничному идеализму мечтаний душевную биографию поколения, сотканную не из реальных жизненных ситуаций — Джорджевич полагает, что все эти ситуации досконально известны югославскому зрителю, — но из лирических состояний своих героев, из их предчувствий, их надежд и мечтаний. Ибо все, что происходит с Юношей и Девушкой (именно так, с самой большой буквы, ибо, несмотря на всю свою конкретность, на самом деле они, если можно сказать так, эманация своего поколения, великого множества гимназистов и студентов, погибших на полях войны), длится не более мгновения, ибо на войне каждое мгновение может быть последним, и только тот, кто проживает его полной мерой, может считать себя живущим долго и счастливо, сколь бы короткой ни была его реальная жизнь.
Джорджевич снимает свою картину о короткой, почти мгновенной любви партизана и партизанки (Любиша Самарджич и Милена Дравич), словно пытаясь вспомнить сегодня, словно пытаясь пробиться, продраться сквозь напластования прошедших десятилетий к тому, как это было на самом деле, какая она была, эта Девушка, от которой осталась только поблекшая фотография, и он смешивает в воспоминаниях реальное и придуманное, ибо сейчас, по прошествии целой жизни, не может быть уверен ни в чем, кроме того, что та любовь была любовью огромной, всепоглощающей, что та Девушка была лучше других, красивее, милее, что революция, за которую она отдала свою красоту, жизнь, будущее, стоила того, чтобы отдать за нее все, что можно отдать.
Надо сказать, что эта картина, хотя и подготовленная лучшими короткометражками Джорджевича, была не слишком привычна для широкого зрителя, и режиссер извлекает для себя некоторые выводы, снимая, почти без перерыва, как бы прямое продолжение своего воспоминания о революции. Продолжение не в сюжетном смысле (героев здесь играет другая популярная в те годы актерская пара — Оливера Вучо-Катарина и Миша Янкетич) — в первых двух картинах трилогии вообще трудно говорить о сюжете в традиционном смысле, скорее о прихотливой логике лирического стихотворения. Эта картина так и называется — «Мечта», и в ней действительно материализуются на экране те представления юных партизан о далеком будущем — о наших днях! — ради которого они шли в свой первый, а зачастую и последний бой с фашизмом.
И все-таки в «Мечте» действие очерчено определеннее, чем в «Девушке», быть может, потому, что разворачивается в двух временных пластах — в маленьком сербском городке Ужице, освобожденном партизанами глубокой осенью сорок первого года, ставшем столицей первой свободной югославской территории, и в Белграде середины шестидесятых годов, огромной европейской метрополии, заполоненной автомашинами, витринами бесконечных магазинов, рекламою баров и ресторанов, разноплеменной, разноязычной беззаботной толпой туристов. И пусть эти представления кажутся сегодняшним героям наивными, сказочными, ирреальными, они потрясают тем, как свято, беззаветно и безоговорочно верили они тогда, в сорок первом, что все их мечты непременно сбудутся, свершатся, как не было у них сомнений в неизбежности именно такого, придуманного лично ими будущего. И финальные кадры «Мечты» — смешной анахроничный поезд довоенных лет, влекомый слабеньким паровичком, поезд-призрак, ведомый трупами погибших партизан, попыхивая дымом и паром, несмотря ни на что, мчится в будущее, в наши дни, делает эту мечту парадоксально реалистической, реальной, убедительной.
Эти фильмы Джорджевича не попали в наш прокат: их можно было увидеть только в программах «Иллюзиона», однако о том, что они собой представляют, о поэтике их и драматургии, о героях и интонации, с которой о них рассказано, нетрудно догадаться по самой значительной картине режиссера — «Приговор приведен в исполнение», неожиданно трагической, хотя и со свойственной Джорджевичу постоянной иронической усмешкой. Это история о том, как непогибшие герои встретили конец войны, первый день мира, день, который — так говорит один из них, не в силах оторваться от вчерашней терминологии, — «взорвался, как бомба». О том, какими невыносимо трудными оказались эти счастливые дни, какой мгновенной и решительной перестройке подвергались их несложные представления о жизни, сформированные четырьмя годами войны, бескомпромиссного единоборства не только с врагом, не только с трудностями внешними, но и с собственной слабостью, с собственными страстями. О том, наконец, что вчера в их жизни еще не было полутонов, только черное и белое, только «свои» и «чужие», а если и были, то на нюансы, на тонкости, на исключения просто не оставалось времени, и все это оставлялось на потом, когда война кончится. И вот «потом» пришло и потребовало решения, определенности, открыв перед вчерашними юнцами мир невообразимо сложный, многоликий, требующий вынесения самых неожиданных приговоров, которые им самим же и приводить в исполнение.