К сожалению, фильм Ильенко вышел на экраны Югославии не в самое удачное время, и был почти не замечен ни критикой, ни зрителем, ибо тогда югославский экран был занят совершенно иными проблемами — и главным образом, борьбой против «черного фильма», борьбой за перестройку репертуара (и, прежде всего, современного) как неотъемлемой части социалистической культуры. Популярности фильма помешала и непривычная для югославского экрана стилистика «киевской школы 60-х годов» — суровая, сумрачная статуарность мизансцен и персонажей, заторможенность жестов, возвышенность диалогов, метафоричность самых простых, на первый взгляд, будничных ситуаций, негостеприимность фактуры Черных гор, увиденных камерой, привыкшей к совершенно иным пейзажам, медлительность и патетика драматургии, — все это отнюдь не привлекало зрителя, воспитанного на сюжетах куда более действенных, активных, увлекательных.
И, тем не менее, уроки фильма Ильенко не пропадут даром — не пройдет и нескольких лет, как опыт «Наперекор всему» отразится в новых картинах Вартослава Мимицы — «Крестьянское восстание» (1975) и «Страхиня Банович» (1981, в советском прокате — «Закон любви»), в лентах Бранко Гапо «Самый длинный путь» (1976) и «Время, воды» (1980), Кирилла Ценевского «Яд» (1975) и многих других, бывших и не бывших в нашем прокате, быть может, и не подозревавших о своем неявном родстве с фильмом украинского режиссера.
Впрочем, «Наперекор всему» обозначил лишь один полюс будущего исторического кинематографа Югославии. Полюс второй был обозначен картиной, зрелищно куда более скромной, точнее сказать, аскетической, лишенной и тени той экзотики, той коммерческой «ориентальности», без которой, кажется, просто не мог бы обойтись любой подобный сюжет. Ибо действие фильма «Дервиш и смерть» (1974, Здравко Велимирович) происходит в конце семнадцатого столетия, в столице мусульманской Боснии, Сараеве, городе великолепных мечетей, караван-сараев, восточных базаров, пышных религиозных празднеств, кровавых публичных казней, изощренных интриг султанских чиновников, заговоров... Да мало ли что можно было извлечь из многослойного, полифонического романа одного из крупнейших югославских прозаиков Меши Селимовича (кстати сказать, роман этот вышел на русском языке по меньшей мере двумя изданиями, и я от всей души рекомендую читателю эту неожиданную для исторической романистики книгу). И в центре этого многоголосого, шумного повествования — не менее пестрая и не менее трагическая жизнь бывшего повстанца, затем шейха, потом судьи, а в конце концов — жертвы, Ахмеда Нуруддина, прошедшего мучительный путь познания истины — из мира людей в мир внутри себя, из мира внутреннего — снова в мир окружающих его людей и, наконец, из мира людей — в мир смерти, гибели, превращения в прах. Так что будь фильм Велимировича лишь верной экранизацией философской прозы Селимовича, подводившей черту под многовековым влиянием исламской культуры, исламской нравственности, исламского миропонимания на национальную психологию Боснии и Герцеговины (а, беря шире, и на сербов, черногорцев, македонцев, албанцев), он и в этом случае занял бы вполне уникальное место в ряду произведений национального искусства, пытающихся — с большей или меньшей степенью точности, с большей или меньшей степенью художественной глубины — воскресить на экране давнее прошлое страны и ее народов, глубочайшие корни нынешней социальной психологии и нравственности.
Однако значение фильма Велимировича этим далеко не ограничивается, ибо он как раз и отказывается от ориентальной экзотики, он отодвигает ее на то место, которого она нынче и заслуживает — прямо в реальную жизнь, где ее никто не замечает, ибо она есть просто часть этой жизни, ее внешняя фактура, не более. А в центре фильма оказывается очищенный от всего отвлекающего, украшательского монолог глубоко несчастного сына своей эпохи, размышляющего о жизни, подвергающего ее беспощадному анализу, а себя — самоанализу, не оставляющего себе никакой уловки, никаких смягчающих обстоятельств, так что монолог этот можно было бы назвать «внутренним диалогом», спором с самим собой в поисках истины, цена которой — человеческая жизнь, и его, Нуруддина, собственная жизнь, и брата Нуруддинова, Гаруна, ради которого он отдаст эту собственную свою жизнь, не получив ничего взамен, и жизнь безвестного беглого бунтаря, которого Нуруддин спасет от гнева властей, которым продолжает, тем не менее, служить верой и правдой. Ибо он, Нуруддин, служитель Аллаха и духовный глава ордена дервишей, отлично отдает себе отчет в беззакониях, творимых именем султана и Магомета, но закрывает на это глаза, считая, что дела мирские его не касаются, пока не окажется, что произвол опустит свою тяжелую руку на его брата, пока не обречет того на безвинную смерть. И только тогда Нуруддин начнет борьбу за справедливость — поначалу только за свою, ввяжется в интриги и не заметит, что мало-помалу, шаг за шагом, сам станет частью системы бесправия, насилия и произвола: припадая к стопам власти, дервиш не устает подчеркивать, что приходит не за милостью, но за истиной, не понимая, что истина, которой владеет власть, обернется против его истины, поставит на службу социальному и нравственному злу всю искренность его помыслов и жар его идеалов, что оборотной стороной милости султана, оценившего безукоризненную чистоту его религиозных воззрений и пожаловавшего ему место судьи, станет казнь Гаруна, которая заставит, наконец, Нуруддина впасть в отчаяние, ужаснуться, оценить все, что происходит вокруг и выступить против зла, пусть ценой собственной жизни.