— Боюсь, что вы правы, Джим. Выбора у меня не осталось.
— Так какого же черта, — взорвался он, — какого дьявола вы звонили на континент?
Час от часу не легче. Я был готов к тому, что «тень отца Гамлета» никого не обманет, что, если не удалось подслушать на этом конце провода, подслушают на другом. Что разберутся, откуда пришел звонок, и вычислят, от кого. А вот что не постесняются нагло оповестить о подслушивании, притом на международной линии, — такого я не предвидел. Ну что ж, теперь и я вправе вспылить. Но поспешай медленно, сердись аккуратно. Не переиграй…
— Значит, подслушивать телефонные разговоры можно? Печатать всякую муть от моего имени тоже можно? А позвонить старому другу нельзя? Вы же хвалитесь своей свободой! Сколько раз твердили, что если я смирюсь со своей участью, то буду пользоваться ослепительной, неслыханной свободой! Где же она, ваша свобода, если без поводка шагу ступить нельзя?
Стоп, пока хватит. Послушаем, каков будет ответ.
— Я же сказал, что защищал вас. И защитил. В нашем западном обществе есть свои достоинства, есть и недостатки. Один из них — подозрительность. Лично я считаю, что ничего особенно тревожного в том разговоре не было. Разве что некоторый авантюризм. Это, повторяю, мое мнение. Но у нас есть и другие, не столь… — он замялся, выбирая слово, и выбрал явно неточное, — не столь великодушные. В этой стране людей не расстреливают. Посадить вас на электрический стул здесь тоже нельзя. А вот отшибить разум можно вполне. Свидетельством от психиатров мы, как вы теперь знаете, запаслись заранее. Да и не обязательно валить все на психиатров — есть еще такая полезная медицинская дисциплина, как онкология. Определим вас в больницу, где вы через недельку-другую благополучно умрете, например, от рака гортани. Похороним за счет фирмы…
У того же Виктора Конецкого в той же повести (она называется «Никто пути пройденного у нас не отберет») выражено недоверие к любым диалогам за рамками стопроцентно художественной прозы: «Во всех мемуарах диалог вообще всегда выглядит обыкновенной липой, если, конечно, у тебя за пазухой не было магнитофона». Магнитофон у меня был, но в действие я его в феврале еще не пускал. (Да и потом, когда стал им пользоваться, к прямой записи по понятным причинам не прибегал, а надиктовывал материал по памяти, хотя и свежей.) И тем не менее согласиться с мнением Конецкого при всем к нему уважении не могу.
Не поручусь за стерильную точность каждой реплики, но гарантирую, что ключевые моменты во всех словесных схватках идеально точны. Живодерские афоризмы Уэстолла звучат в ушах, как взрывы, и даже кажется иногда, что были произнесены по-русски: перевод произошел в подсознании, сам собой. К числу таких самозваных переводов относится и «в этой стране людей не расстреливают». «We do not shoot people in this country», — изрек Уэстолл. Попробуй, забудь такое, сопоставляя со всей обширнейшей программой «кинофестиваля» и с разъяснением по части похорон. «За счет фирмы» — «оп the company»— так и сказал…
Какая муха укусила его в тот день, отчего он разоткровенничался? Последовательной скрытностью он и прежде не отличался, ради эффекта в очередном монологе способен был «брякнуть» что-нибудь с претензией на искренность, однако служебная кухня оставалась за семью печатями. И вдруг… Если это была нарочитая смена тактики, то она сильно запоздала, я не испугался. А может быть — или не может? — он пугал меня потому, что испугался сам?
«Совещание у руководства» с обсуждением итогов африканского «турне» и разбором моего звонка в Париж, не сомневаюсь, было. И он вынужденно защищал меня, чтобы защитить себя. И сослаться на что-либо, кроме моего «героического поведения» в Танжере, было затруднительно. До сих пор все правильно. А дальше — извиняюсь. Избавляться от меня любым из перечисленных и не перечисленных Уэстоллом способов было уже не с руки. Ухлопали безумные тысячи, американским «старшим партнерам» наобещали черт-те что, да плюс еще свежеопубликованная от моего имени чепуха в «Санди телеграф». Положительно, ситуация для «онкологического исхода» складывалась неподходящая.
Тут, пожалуй, настало время сформулировать мое отношение к этим самым статьям в «Санди телеграф». Я назвал их чепухой, а еще выше мутью. Эмоционально оправданно, но неверно. Харт-Дэвис поработал куда старательнее и профессиональнее, чем составители «заявления Битова» в конце октября. Три статьи мало того что были крупно набраны и броско поданы, они и логически неплохо продолжали и дополняли друг друга. Были использованы не просто контуры моей биографии, а и отдельные «экзотические», с точки зрения англичан, детали, мои вполне реальные поездки по тайге, беломорской тундре и туркменским пескам. И боюсь, что я действительно рассказывал о них Харт-Дэвису, не представляя себе, что при помощи «классических» антисоветских приправ опытный повар сварит суп по вкусу заказчика даже из беломорского снега.
Двух вещей не учел автор-составитель этих статей. Во-первых, на что я и надеяться не смел, в Москве сразу же провели лингвистическую экспертизу, и эксперты дали заключение, что статьи не переведены, а написаны кем-то, для кого английский язык — родной. Как заметил незабвенный «человек, принимающий решения», «лингвистика — тоже оружие». Проницательно заметил, да подчиненным, видно, не внушил.
Во-вторых — и на это тоже обратили внимание, в том числе и англичане, — несмотря на все харт-дэвисовы старания, суп получился жидковат. Другие газеты, не «Телеграф», оценили статьи как «не слишком увлекательные», «необъяснимо длинные» и «банальные». «От журналиста такого уровня, — посетовал солидный журнал «Экономист», — можно было бы ждать серьезных разоблачений, а их не оказалось». Действительно, откуда бы им взяться — «разоблачения» сколько-нибудь предметные на обрывках пленок не построишь и из пальца не высосешь. Остается лишь добавить, что приведенные оценки прозвучали осенью, когда меня в Англии и след простыл. Так и подмывает спросить: а раньше-то где были ваши глаза, господа?
А раньше «уровень» просто-напросто никого не интересовал. Раньше полагали что «bу-line», то есть имя, вынесенное в шапку статьи, неизмеримо важнее, чем ее содержание. Никто из подписчиков «Санди телеграф» меня до этого не читал, а уж о лингвистических экспертизах и слыхом не слыхивал. Питер Джой и Харт-Дэвис рассчитывали на то, что «узнаваемые» детали снимут сомнения в авторстве даже у тех, кто мог бы усомниться, у моих друзей и коллег на Родине. И, как ни печально, расчеты могли бы и оправдаться, не прояви коллеги зоркости, в те недавние и вместе с тем давние времена беспримерной.
В июле 1987 года в «Правде» мне попался на глаза замечательный заголовок: «Борьба, как и истина, не бывает абстрактной…». С высоты нынешней эпохи, ломающей стереотипы дюжинами, к тому же глядя не из Лондона, а из Москвы, прямо диву даюсь: как же тяжело далась мне тактика конкретной борьбы в конкретных обстоятельствах! Понятно же было, что киноштампы надлежит сдать в архив за полной непригодностью, что какие бы то ни было рецидивы честности и порядочности по отношению к джеймсам бондам смешны и нелепы. Ан нет, спорил, урезонивал, метал политический бисер и метался сам… Слава богу, хоть после Африки отрезвел.
— Ладно, будь по-вашему, — сказал я. — Считайте, что вы меня сломали. Во всяком случае, позорно ославили статьями в «Санди телеграф», а на каторгу мне как-то не хочется…
Встрепенулся Уэстолл, разогнал мрак на челе. Чуть не физически ощутилось, как уходит, растворяется терзавшее его напряжение, как медленно и робко, а потом быстрее, ярче, пышнее расцветает в нем предвкушение победы. Одолел! После стольких мучений — одолел! Наконец-то!..