Надо же, подумал я. Видно, приперло вас: цены растут, как на аукционе. Вслух я произнес другое и помедлив:
— Сэр Джеймс называл мне более впечатляющие цифры…
— Они также остаются в силе. Сэр Джеймс говорил о разовых суммах, о премиях за каждое убедительно выполненное задание, а я предлагаю вам регулярное жалованье. Начиная прямо с сегодняшнего дня.
— Вы что, хотите, чтобы я ходил сюда, как на работу?
Я догадывался, каков будет ответ, если не в деталях, то в принципе. Вопрос преследовал двоякую цель: как бы поторговаться еще чуток, косвенным образом, и окончательно успокоить Крозье, внушить ему самодовольную уверенность, что вот сейчас он меня «дожмет». Он клюнул на приманку, не мог не клюнуть: весь опыт служения голдсмитам, весь опыт собственной жизни убеждали его в том, что продается и покупается всё, была бы цена подходящей.
— Что вы! — воскликнул он. — Никаких присутственных часов, никаких, повторяю, ограничений в чем бы то ни было. Сочиняйте романы, отдыхайте на курортах, развлекайтесь как и когда вам угодно. При единственном условии тщательного и своевременного выполнения наших заданий. Больше того. Если дело пойдет на лад, если вы оправдаете наши надежды, то после первого же большого успеха сэр Джеймс согласен оплатить вам отдых в любой точке земного шара.
— Сэр Джеймс очень великодушен, — отозвался я.
Ничего не скажешь, лицемерить меня научили: учителя попались хорошие.
Добавлю, что чистоплюйству в условиях, в какие я был поставлен, не должно бы вообще оставаться места. И, наверное, если бы понадобилось, я должен был бы пойти в своей игре еще дальше, составить какой-нибудь подложный, скрытно уязвимый «анализ», принять «заслуженное» вознаграждение, а затем натянуть Крозье и Голдсмиту нос за их же деньги. А все-таки сознание, что обошлось без этого, что я сумел разорвать кольцо плена и уйти, не передав им ни строки и не запятнав себе рук ни единым подписанным ими чеком, приносит мне удовлетворение.
Зато на следующий же день после визита в «Институт грязного белья» мне отдали ключи от машины!
Почему это было так важно? Потому что я давно задумал, а в Америке решил окончательно: рассказ о «кинофестивале», с самых первых его дней, надо не только восстановить в памяти, но и надиктовать на магнитофонную пленку. Передать на Родину пленку — тоже задачка не из простых, но все же, надо думать, полегче, чем вырваться самому. Чтобы передать пленку, довольно увидеть Сабова хоть мельком, хоть на две-три минуты. А дальше, в конце концов, даже если не суждено мне вернуться самому, если разгадают мою игру, остановят, а то и прибьют, — это уже будет не так важно, потому что в Москве узнают правду.
Решить-то я решил, а вот как свое намерение осуществить? Ведь не десять минут диктовать и не час, в квартире все прослушивается, под одеялом долго не выдержишь… Тут-то и пригодилась эта самая «тойота-терсел». И из навязанного мне имущества буквально в два дня превратилась в лучшего друга и доверенного помощника.
Что из того, что где-то в переплетении проводов под капотом или в недрах приборной панели запрятан электронный доносчик, рапортующий, где я нахожусь и куда направляюсь? В том-то и суть, что рапорт неточен — не где я сам, а где «тойота». Я отгонял машину за город, миль за пятьдесят — сто, пристраивал где-нибудь на лесной опушке или на морском берегу, а сам с магнитофоном в сумке устраивался чуть поодаль. И пусть себе передатчик, куда бы его ни упрятали, исправно несет свою службу, зуммерит в чьих-то динамиках или шлет зайчики на локационный экран. Местонахождение мое тревоги не вызывает, значит, не помешают…
Между прочим, найти в Англии, не слишком далеко от Лондона, укромное местечко — задача хитрая сама по себе: либо народу прорва (а для меня и один человек — толпа), либо вывеска «Private» в смысле — «частное владение, вход воспрещен». В конце концов я остановил свой выбор на заповеднике Нью-Форест к западу — юго-западу от Саутгемптона. Сосняк, белый мох, ляжешь на спину — того и гляди сам поверишь, что это не в графстве Гэмпшир, а на Карельском перешейке, где-нибудь возле Вуоксы. Или на архангельском Севере, на Пинеге: сохранились там еще настоящие сосны, из каких когда-то по указу Петра тесали корабельные мачты.
Одно отличие, притом поразительное: вроде по всем приметам расти бы здесь, в заповеднике, боровикам, крепеньким, как орешки, а нет их. Может, рано? Но маслята, и молодые и перезрелые, попадаются, а боровиков ни единого. И грибников нет. Не доверяют англичане лесным грибам, признают только парниковые шампиньоны да что-то маринованное до горечи наподобие синюшек. А белых не собирают, опасаясь отравы, хотя в любой приличной книжной лавке продаются толстые альбомы-определители, где все изображено в натуральных красках и с кулинарными рецептами в приложении.
После третьей или четвертой поездки в Нью-Форест старичок Уилмонт осведомился как бы невзначай, стараясь прикрыть недосужее любопытство старомодной вежливостью, чего это ради я катаюсь изо дня в день по одному маршруту. Мне, очевидно, предоставлялась возможность вспылить: когда же, мол, кончится слежка? Или разыграть удивление: откуда вы взяли, что маршрут не меняется… Обеими возможностями я пренебрег. Соревнуясь со старичком в вежливости, объяснил про корабельные сосны и про грибы. Не забыл и про величавый собор в Уинчестере, где делал неизменную остановку.
Объяснение, судя по всему, было признано удовлетворительным. Еще я добавил, что сознательно «накатываю» один маршрут, прямой и несложный, чтобы привыкнуть к левостороннему движению. Тоже почти правда, хотя ездить по левой стороне оказалось гораздо проще, чем я предполагал, а переключать скорости левой рукой удалось приноровиться с первого раза.
Уилмонт пошлепал губами и спросил, доволен ли я машиной. Тут уж можно было вовсе не кривить душой: машина была прекрасная, послушная, удобная. Несерийная блошка, засунутая ей в нутро, на потребительские ее качества не влияла.
Три недели, обусловленные с Крозье, пролетели как один миг. Чуть не впервые с самого начала «фестиваля», не считая отдельных яростных вспышек и разрозненных, фрагментарных удач, я не ждал, как повернутся события, не приспосабливался к ним, а последовательно направлял их. По крайней мере, мне так казалось. Я работал. Считалось, что над статьями для «Ридерс», на самом деле — над дневниками. Кассеты множились, их стало две, потом три, потом пять…
Возникал, конечно, вопрос, как их хранить, но и тут на помощь пришла «тойота». Я перекладывал их в красочные коробочки из-под записей фабричного производства и сваливал с нарочитой небрежностью в так называемое отделение для перчаток. Говорят, лучший способ спрятать что-либо — держать на виду. Поскольку машина была «с музыкой», наличие в ней большого числа кассет подозрений не вызывало.
А через три недели я, как и надеялся, попал в Париж.
ПАРИЖ. ЛИЛОВЫЕ СУМЕРКИ
Я-то попал в Париж, а вот планы, какие я длительно связывал с французской столицей, рассыпались, как карточный домик. Сабова в Париже не оказалось. Взял он отпуск и уехал домой, в Москву, на месяц раньше, чем уезжал в предыдущие годы. Вот тебе, бабушка, и юрьев день…
Обида была адской, по-детски горькой и, как большинство острых обид, несправедливой. Ну каким чудом мог Сабов угадать, что я окажусь в Париже именно 8 июля? Предупреждать его я, памятуя февральский урок, воздержался, а он ведь не телепат…
Да больше того: никто и не пустил бы меня сюда, если б не его отпуск. Зря я рассчитывал, что после «Института грязного белья» стану себе хозяином и сумею вырваться на свободу, когда и как захочу. Спецслужбы с удовольствием поиграли со мной, как кошка с мышкой. Рвешься в Париж — изволь, но о Сабове и думать забудь. Моими же стараниями этот вариант был скомпрометирован, и психологи из «Интеллидженс сервис» сочли момент подходящим, чтобы окончательно его перечеркнуть.
Вновь напрашивается вопрос: к чему столько усилий? Можно же было, дешевле и, казалось бы, легче, никуда меня не пускать, а знай себе давить да выкручивать руки. Но нет, с выкрученными руками, как и с вывихнутыми мозгами, я им не подходил. От меня добивались сотрудничества непритворного, заинтересованного. Меня «приручали», не стесняясь в расходах, но и не забывая напоминать, что я по-прежнему зависим и подневолен…