Когда его окружили и Адик, которого он не должен был упускать из-под наблюдения, уже растворился в сумерках на верхних маршах скупо освещенной круглыми фонариками каменной лестницы, Марату ничего не оставалось, как сделать ставку на отзывчивость Лоры, хотя она искусно прятала сентиментальную женскую сущность под париком, вульгарными манерами и сокращенным на иностранный лад именем. Ее ужаснул, как она сама потом сказала, вой, когда у Марата начался припадок. Ему самому делалось нехорошо от этого воя, подслушанного им у юргинских псов. Мнимые припадки, которыми он стращал надзирателей, а также тех, кто по воле случая становился его врагом на воле, со временем превратились в подобие настоящих, и Марат прибегал к ним как к самому крайнему средству.
Конечно, в одиночку Лора не отважилась бы побежать на такой звук, и вор, будь он один, мог просто махнуть рукой и подниматься дальше (за пять лет за колючей проволокой всякого навидался и наслушался), но в ее присутствии ему ничего не оставалось, как только держать марку. Притом он был пьян, а пьяные люди, как не раз убеждался Марат, становятся более добрыми, а в поступках — непредсказуемыми. «Стой, стрелять буду!» — блефу я, дурашливо гаркнул Адик. Когда они, перепрыгивая через ступеньки, приблизились, припадок уже кончился. Нападавшие скрылись еще раньше, уверенные (Марат понял это по их обращенным друг к другу паническим возгласам), что переборщили и ненароком его изувечили. Киношный окрик Адика только подстегнул бегущих — они рассредоточились, учащенный топот их шагов раздавался среди темнеющих деревьев горного парка. Теперь несколько дней не покажут на улицу носа, договариваясь о том, чтобы складно врать на допросах в милиции.
Спина гудела от удара в дерево, кровь из неудачно прокушенной губы капала на рубашку, Марат стянул ее с плеч, чувствуя, что эта запоздалая мера его не спасет. Нож и деньги были на месте. После корчей припадка все было как в тумане, и Марат, ползая на четвереньках, долго собирал вылетевшие из нагрудного кармана открытки. Укатившуюся вниз фуражку Краба он поднял и сложил ковшиком. Подобрал и свернутую из газеты пилотку и сунул ее за ремень. Пожалуй, если ему с таким трудом в последнее время достаются средства к существованию, если он умирает с голоду в краю финиковых пальм и конфетных деревьев, то завтра, может, нечем и голову будет прикрыть от солнца. Фуражка Краба в счет не шла — это улика. Адику с Лорой он объяснил цель своих поисков иначе. «Шлёпки слетели», — пробормотал он и беспомощно развел руками, показывая, что не нашел. Ему возразили, что это мелочь. Марат опустил согласно голову: его босота в глазах спасителей отныне не вызывала никаких подозрений. Потом, когда его подняли и повели, он почти отключился и не отвечал на вопросы Лоры, что случилось, где он живет и т. п. Они сами вынуждены были разбираться в ситуации, и Марат словно сквозь сон слышал обрывки рассуждений, что после такого припадка ему обязательно нужен покой, что нельзя его оставить где-нибудь на лавочке, потому что его обидчики, очень вероятно, сейчас следят за ними. Им, видимо, безотчетно еще хотелось побыть спасителями и по-детски смаковать свое участие в его судьбе — конечно, в большей степени это касалось Лоры. Словно сквозь стекло — как будто это он был пьян, а не они, — Марат слышал слова Адика: «Я должен быть тебе благодарен, доходяга: если бы ты не вздумал тонуть у нас под носом, она бы ни за что не полезла в море — видите ли, оно ей надоело!» Лора отвечала за молчавшего Марата, а он волей-неволей прислушивался: