— Эльвира, не слушай клевету этой женщины! — сказала Лора сдавленным голосом. Вдруг лицо ее невольно жалко скривилось, она бросилась на подушку и зарыдала.
— Ага, — профырчала баба Шура, — чужая-то голая правда по пляжу побежала, а своя глаза защипала!
И торжествующая старушка, расправившись с одной оппоненткой, метнулась на улицу. Марат, щурясь от света позднего утра, выскочил за ней. Эля утешала мать.
На дворе по бетонной отмостке вдоль стены дома, то закладывая за спину руки, то поднимая их перед собой и взглядывая на крошечные дамские часики, шагала взад и вперед стройная, несмотря на полноту, женщина. Еще раньше изнутри дома Марат заметил в окне полуподвала напряженные икры ее ног в туфлях-лодочках на низкой шпильке и край темной юбки-миди. Теперь он увидел и снежно-белую однотонную блузку с глубоким вырезом, и массивную голову, оттянутую назад тяжелым узлом затейливо собранных на затылке белокурых волос. И осанка, и выразительные линии породистого лица говорили о том, что некогда эта пожилая женщина была замечательно красива. Хотя в физиономии Адика ее губы, нос и брови казались смазанными и какими-то оплывшими, Марат наметанным глазом угадал в ней его мать. На это же указывала и ярость, с которой Жекина бабка подскочила к ней, протянула замшевую куртку и потребовала фотопленку. Но эта женщина была явно не Лора. Она только еще глубже за спину убрала руки и презрительно пожала плечами.
— Ваша внучка носила новую вещь, пока из нее не выросла, — проговорила она тягучим, переливчатым голосом. — А теперь вы хотите ее сдать. Ловко! Только комиссионный магазин располагается у Пролетарского подъема напротив Поцелуевского гастронома. А я не беру подержанные вещи.
— Райка, не кобенься, — угрожающе сказала баба Шура. — Твой Коля тебе из этого замшевые перчатки смастерит, чтоб не холодно было зимой корешки билетов отрывать. Да еще, пожалуй, на сумочку с портомонетом останется. Всё будет как раз в тон твоей дубленке, из которой ты пока еще не выросла, — не удержавшись, съязвила старуха.
— У меня есть и сумочка, и перчатки. И не самодельные, и не одни, — насмешливо возразила дама.
— Тогда просто так отдай пленку! — вспылила старуха, швыряя замшу на землю, но, впрочем, рассчитав так, чтобы дорогая вещь не угодила в лужу от прошедшего ночью дождя. Ее противница боком, отведя колени в одну сторону, как это делают женщины в тугих юбках, присела и двумя пальцами подняла куртку.
— Вещица, конечно, поношенная, но не поддельная, и действительно фирменная и модная. Хотя размер не ходовой, сбыть ее выгоднее на толкучем рынке у вертодрома. Да, лучше несите туда, не в комиссионку, — говорила она, расправляя куртку и протягивая ее старушке, а когда та не взяла, небрежно разжала пальцы и уронила на прежнее место. Яда бы у нее хватило на двух баб Шур. И, соглашаясь с этим, старуха совершенно отбросила тон язвительной полусерьезности, с которого всё равно сбивалась.
— Раиса, если ты не враг своему ребенку, не вынуждай меня на крайние меры, — строго и вместе с тем доверительно, как читают детям нотации, заговорила она. — Ты ведь знаешь, что за только что освободившимися из заключения надзор строг. Стоит мне заявить в милицию — и твоему сыночку не избежать крупных неприятностей за совершённое в общественном месте особо дерзкое и циничное хулиганство. Но я тоже мать, у меня есть сердце. Неси скорее из дома эту треклятую пленку. Мы ее вместе засветим — и делу конец.
— Да вот же она, — сказала Раиса, разжимая ладонь, в которой тяжелой улиткой чернела кассета, из ее плотно сомкнутых бархатных губ был выпущен кончик фотопленки. Но прежде, чем баба Шура успела что-то сообразить, женщина вновь крепко сжала кулак. — Да, я знаю, что только что освободившиеся из мест лишения свободы ходят как по лезвию ножа. Доброхоты только и ждут, что человек оступится, чтобы сделать из него рецидивиста. Умышленно или нет, его подстрекают на опасные шаги — например, девушка, пять лет назад принимавшая от него дорогие подарки и делавшая ему авансы, теперь едва его замечает. Это, мягко говоря, некрасиво. И заслуживает презрения. С юридической точки зрения сюрприз, преподнесенный судимым Владиленом Зотовым своей соседке Евгении Лунеговой, не имеет оправдания. Но по-человечески и по-женски я его понимаю. Вслух я его кляну за неосторожность, но мысленно ему аплодирую. И как мать, я сделаю всё возможное, чтобы оградить его от ваших кляуз в милицию. Но именно поэтому я не уничтожу эту пленку, а буду хранить ее как зеницу ока, как мое единственное оружие возмездия! — Раиса перевела дух, но то, что она заявила дальше, шокировало даже видавшего виды Марата, хотя всё вежливее звучал ее голос, и бабу Шуру она назвала даже по имени-отчеству: — Вы верно подметили, Александра Тихоновна, что у меня и дубленка, и итальянские сапоги, и еще много чего есть. И всё это я готова продать, чтобы ваша внучка в костюме Евы фигурировала не только на страницах буржуазной прессы, но и глядела со всех досок объявлений в нашем городе, чтобы она в виде какой-нибудь дамы или десятки присутствовала в каждой колоде непристойных карт, которые продают в поездах глухонемые прохвосты. А в одно прекрасное утро ее огромный фотопортрет появится на афише кинотеатра, где она работает… Если вы или ваша внучка только посмеете капнуть в милицию, я гарантирую вам грандиозный скандал!