Шестой, седьмой, восьмой, девятый удары. Упорство Степана раззадорило палача.
Фрол находился тут же. Он не смотрел на брата. Слышал удары кнута, вздрагивал и крестился. Но он не слышал, чтобы Степан издал хоть один звук.
...Пятьдесят ударов насчитал подручный палача, сидевший на бревне.
— Полета. Два боевых часа,— сказал он.
Степан уронил голову на грудь. На спине его не было живого места. Его сняли, окатили водой. Он глубоко вздохнул.
Подняли Фрола.
После трех-четырех ударов Фрол громко застонал.
— Терпи, брат,— сказал Степан.— Мы славно погуляли — надо и потерпеть. Ты думай — это не больно. Больно, а ты говори себе: «А мне не больно». Что это? Как блоха укусила, ей-богу! Они бить-то не умеют.
После десяти-двенадцати ударов Фрол потерял сознание. Его сняли, бросили на солому.
Стали нажигать в жаровнях уголья. Нажгли, связали Степану руки и ноги, просунули сквозь них бревно, рассыпали горящие уголья на железный лист и положили на них Степана спиной.
— О-о!..— воскликнул он.— От это достает! А ну-к, присядь-ка на бревно-то — чтоб до костей дошло... Так! Давненько в бане не был — кости прогреть! О-оо!... Так! Ах, сукины дети, умеют, правда!..
— Где золото зарыл? С кем списывался?— вопрошал дьяк.— Где письма?
— Погоди, дьяче, дай погреюсь в охотку! Ах, в гро-бину вас!.. Не знал я вперед такой бани — погрел ба кой-кого... Славная баня!
Ничего не дала и эта пытка.
Дьяк и палачи с удивлением переглядывались. Два палача принялись бить лежащего Степана по рукам и по ногам железными прутьями. Степан молчал.
— Заговорил?— спросил царь.
— Заговорит, государь!— убежденно сказал думный дьяк, который часто заходил в подвал.
— Спросить, окромя прочего: о князе Иване Прозоровском и о дьяках. За что побил и какая шуба?
Писец быстро записывал вопросы царя.
— Как пошел на море, по какому случаю к митрополиту ясырь присылал? По какому умыслу, как вина смертная отдана, хотел их побить и говорил? За что Никона хвалил, а нынешнего бесчестил? За что вселенских хотел побить, что они по правде низвергли Никона?
Степана привязали спиной к столбу, выбрили макушку и стали капать на голое место холодную воду по капле. Этой муки никто не мог вытерпеть.
Когда стали выбривать макушку, Степан качнул головой и слабым уже голосом сказал:
— Все думал... А что в попы постригут — не думал. Я ж грамоте не учен.
Началось истязание водой.
— С крымцами списывался?— спрашивал дьяк. Степан молчал.
Капают, капают капли... Головой пошевелить нет никакой возможности — она накрепко притянута к столбу. Лицо Степана точно окаменело. Он зажрыл глаза.
И вдруг увидел он, как из всех углов смрадного подземелья на него смотрят глаза... Много глаз! Старые, молодые лица, изможденные нуждой и горем; и глаза, глаза — внимательные, умные русские глаза. Они пристально смотрят на него.
— Я хотел дать вам волю...
Степан почти прошептал эту фразу. Но ее услышали, засуетились.
— Что?.. Кому волю? Кому волю?
— Не вам...— Степан открыл глаза, посмотрел на своих палачей.— Не вам... Вы рады бы продать Русь... Июды...
Его ударили прутом по лбу. И продолжали лить воду.
Степан опять долго молчал. Опять закрыл глаза. И вдруг отчетливо сказал:
— Тяжко... Помоги, братка, дай силы!
И вдруг палачи в ужасе откачнулись от Степана, попятились...
В подземелье загремел сильный голос:
— Кто смеет мучить братьев моих?!
Вошел Иван Разин, склонился над Степаном.
— Братка!..— Степан открыл глаза — палачи на месте, смотрят вопросительно.
— За брата казненного метиться хотел?— спросил дьяк.— Так?
— Ну?
— Молчит...
Царь гневно затопал на дьяка, закричал:
— Чего умеете?! Чего умеете?!
— Все спробовали, государь... Из мести уперся, вор. Царю вдруг пришла какая-то мысль.
— Давай-ка его суды.
Через некоторое время ввели в царскую палату связанного Разина. Он был плох. Сперва не узнал царя... Потом вгляделся — узнал. Приосанился сколько мог.
— Здравствуй, царь!— сказал весело.
— Выдь,— велел царь дьяку.
Тот оторопело помедлил... вышел. И стал за дверью.
— Ну?— молвил царь.— Царем хотел быть?.. В Москву-то шел.
— Эва!— притворно-скромно удивился Степан.— Куды мне!.. Мне вот глянуть на тебя перед смертью — и то радость великая.
Царь угадал притворство пленника.
— Не умаляйся, Стенька, не умаляйся. Хотел, мне сказывали.
Начался странный поединок: кто кого ухватит за душу.
— А — садись!— воскликнул вдруг Алексей Михайлович.— Ну! Что ж, так и не попробуешь! Садись. Вот тебе стула моя. А я буду холопом у тебя — как ты хотел. Давай-ка сыграем в комедию... Как у меня немцы игрывают.
Степан сел в удобное кресло.
— У меня казаки тоже игрывали... Только связанные-то цари бывают ли? Или холопы такие трусливые?
— Не гневись, батюшка-царь, посиди уж так,— продолжал несколько суетливо играть Алексей Михайлович.— Ну, что ж ты, царь-государь, перво-наперво сделал бы в своей державе?
— Наклонись-ка, я негромко скажу. А то изменников кругом...
Царь наклонился к Степану. Тот что-то сказал ему. Алексей Михайлович выпрямился, отступил несколько и начал лупить Разина посохом по плечам и по голове. Разин склонил голову и сносил удары.
— Когда надоест — скажи,— попросил он.
Царь перестал драться.
— Вот, царь,— назидательно подытожил Степан,— ты и холопом-то минуту был, а уж взбунтовался. Как жа всю жизнь-то так жить?
— Сколько душ загубил, злодей?— Царь опять замахнулся посохом.— Где грабленое спрятал?
— Я ишшо царь или уж не царь?— спросил Степан.
— Холоп ты проклятый!
— Вот — велел ты меня спросить: пошто поднялся? Теперь как холоп — скажу: чтоб ни холопов, ни бояр, ни царей на Руси не было, а были бы вольные казаки. И чтоб они полюбовно выбирали себе атаманов и собирались в круг. Не одни богатые да знатные, а все, что ни есть, вольные люди. И чтоб даней никому никаких не платить; а только когда нужда объявится, то разделить на всех поровну и с дворов собрать. А всякие промыслы и торговлю вести по своей охоте. Только чтоб никому выгоды не было: чтоб никто обманом ли, хитростью не разживался. А кто будет так промышлять или торговать — убыточно для других,— разорять его и животы дуванить. И судьи чтоб были — тоже миром излюбленные...
— Завтра расскажешь думы свои перву товарищу свому — дьяволу. С кем списывался?! Кого посылал к Никону? Что он сказал посыльщикам?
— Царь,— устало сказал Степан,— комедия прикончена. Что ж ты спрашиваешь? Ты не сильней дыбы.
Царь крикнул дьяка.
— Суметь надо!— Он стукнул посохом в пол.— Надо!
Разина повели. Он остановился в дверях, повернулся к царю.
— А ишшо, царь, я б сделал перво-наперво в своей державе: случил бы тебя с моим жеребцом...
Его ударили по лицу. Он упал.
Красная площадь битком набита.
Показались братья Разины под усиленной охраной. Площадь замерла.
Степан шел впереди... За ночь он собрал остатки сил и теперь шел прямо, гордо глядя перед собой. Больше у него ничего не оставалось в борьбе с врагами: только стойкость и полное презрение к предстоящей последней муке и смерти. То и другое он презирал вполне. Он был спокоен.
Сам, без помощи палачей, взошел он на высокий помост лобного места. Фролу помогли подняться.
Дьяк стал громко вычитывать приговор:
— «Вор, и богоотступник, и изменник донской казак Стенька Разин!
В прошлом 175-м году, забыв ты страх божий и великого государя царя и великого князя Алексея Михайловича крестное целование и его государскую милость, ему, великому государю, изменил и собрался, пошел з Дону для воровства на Волгу. И на Волге многие пакости починил, и патриаршие и монастырские насады и иных многих промышленных людей насады ж и струги на Волге и под Астраханью погромил, и многих людей побил...»