Пашка завел машину и выехал со двора.
На улицах в деревне никого не было. Даже парочки куда-то попрятались. Пашка ехал на малой скорости. У Настиного дома остановился. Вылез из кабины. Мотор не заглушил.
— Так,— негромко сказал он и потер ладонью грудь: волновался.
Света в доме не было. Присмотревшись во тьме, Пашка увидел сквозь голые деревья слабо мерцающие темные окна горницы. Там, за этими окнами,— Настя. Сердце Пашки громко колотилось.
Он кашлянул, осторожно потряс забор — во дворе молчание. Тишина. Каплет с крыши.
Пашка тихонько перелез через низенький забор и пошел к окнам. Слышал только приглушенное ворчание своей верной машины, свои шаги и громкую капель.
Около самых окон под его ногой громко треснул сучок. Пашка замер. Тишина. Каплет. Пашка сделал последние два шага и стал в простенке. Перевел дух.
Он вынул фонарик. Желтое пятно света поползло по стенам горницы, вырывая из тьмы отдельные предметы: печку-голландку, дверь, кровать... Пятно дрогнуло и замерло. На кровати кто-то зашевелился, поднял голову — Настя. Не испугалась. Легко вскочила и подошла к окну. Пашка выключил фонарик.
Настя откинула крючки и раскрыла раму.
Из горницы пахнуло застойным сонным теплом.
— Ты что?— спросила она негромко.
«Неужели узнала?» — подумал Пашка. Он хотел, чтобы его принимали пока за другого. Он молчал.
Настя отошла от окна. Пашка снова включил фонарик. Настя направилась к двери, прикрыла ее плотнее и вернулась к окну. Пашка выключил фонарь.
Настя склонилась над подоконником... Он отстранил ее и полез в горницу.
— Додумался?— сказала Настя потеплевшим голосом.— Ноги-то хоть вытри, Геннадий Николаевич.
Пашка продолжал молчать. Сразу обнял ее, теплую, мягкую... Так сдавил, что у ней лопнула на рубашке тесемка.
— Ох,— глубоко вздохнула Настя.— Что же ты делаешь? Шальной...
Пашка начал ее целовать... Настя вдруг вырвалась из его объятий, отскочила, судорожно зашарила рукой по стене, отыскивая выключатель.
«Все. Конец». Пашка приготовился к худшему: сейчас она закричит, прибежит ее отец и будет его «фотографировать». На всякий случай отошел к окну. Вспыхнул свет... Настя настолько была поражена, что поначалу не сообразила, что стоит перед посторонним человеком в нижнем белье.
Пашка ласково улыбнулся ей.
— Испугалась?
Настя схватила со стула юбку, надела ее, подошла к Пашке...
— Здравствуйте, Павел Егорыч.
Пашка «культурно» поклонился. И тотчас ощутил на левой щеке сухую звонкую пощечину. Он ласково посмотрел на Настю.
— Ну зачем же так, Настя?
А Гена ходит, мучается по комнате.
«Неужели все это серьезно?» — думает он. Постоял у окна, подошел к столу, постоял... Взял журнал, прилег на диван.
И тут вошел Пашка.
— Переживаешь?— спросил он.
Гена вскочил с дивана.
— Я не понимаю, слушай...— начал он строго.
— Поймешь,— прервал его Пашка.— Любишь Настю?
— Что тебе нужно?!— взорвался Гена.
— Любишь,— продолжал Пашка.— Иди — она в машине сидит.
— Где сидит?
— В машине! На улице.
Гена взял фонарик и пошел на улицу.
— А ко мне зря приревновал,— грустно вслед ему сказал Пашка.— Мне с хорошими бабами не везет.
Настя сидела в кабине Пашкиной машины.
Гена постоял рядом, помолчал... Сел тоже в кабину. Молчат. Чем нелепее ссора, тем труднее бывает примириться — так повелось у влюбленных.
А Пашка пошел на Катунь — пожаловаться родной реке, что не везет ему с идеалом, никак не везет.
Шумит, кипит в камнях река... Слушает Пашку, понимает и несется дальше, и уносит Пашкину тоску далеко-далеко. Жить все равно надо, даже если очень обидно.
Утро ударило звонкое, синее. Земля умылась ночным дождиком, дышала всей грудью.
Едет Пашка. Устал за ночь.
У одной небольшой деревни подсадил хорошенькую круглолицую молодую женщину.
Некоторое время ехали молча.
Женщина поглядывала по сторонам.
Пашка глянул на нее пару раз и спросил:
— По-французски не говорите?
— Нет, а что?
— Так, поболтали бы...— Пашка закурил.
— А вы что, говорите по-французски?
— Манжерокинг!
— Что это?
— Значит, говорю.
Женщина смотрела на него широко открытыми глазами.
— Как будет по-французски женщина?
Пашка снисходительно улыбнулся.
— Это — смотря какая женщина. Есть — женщина, а есть — элементарная баба.
Женщина засмеялась.
— Не знаете вы французский.
— Я?
— Да, вы.
— Вы думаете, что вы говорите?
Бежит машина. Блестит Катунь под нежарким осенним солнышком.
— ...А почему, как вы думаете?— продолжается разговор в кабине.
— Скучно у нас,— отвечает Пашка.
— Ну а кто виноват, как вы думаете?
— Где?
— Что скучно-то. Кто виноват?
— Начальство, конечно.
Женщина заметно заволновалась.
— Да при чем же здесь начальство-то? Ведь мы сами иногда не умеем сделать свою жизнь интересной. Причем с мелочей начиная. Я уж не говорю о большем. Вы зайдите в квартиру к молодой женщине, посмотрите! ... Боже, чего там только нет! Думочки разные, подушечки, слоники дурацкие...
Пашкиному взору представилась эта картина: думочки, сумочки, вышивки, слоники... Катя Лизунова вспомнилась (знакомая его).
— ...Кошечки, кисочки,— продолжает женщина.— Это же пошлость, элементарная пошлость. Неужели это трудно понять? Ведь это же в наших руках — сделать жизнь интересной.
— Нет, если, допустим, хорошо вышито, то... почему? Бывает, вышивать не умеют, это действительно,— вставил Пашка.
— Да все равно, все равно!..— загорячилась женщина.— Поймите вы это, ради бога! Неужели трудно поставить какую-нибудь тахту вместо купеческой кровати, повесить на стенку три-четыре хорошие репродукции, на стол — какую-нибудь современную вазу...
Пашке опять представилась комната знакомой ему Катьки Лизуновой. Волшебством кинематографа высокая Катькина кровать сменяется низкой тахтой, срываются со стен вышивки и заменяются репродукциями картин больших мастеров, исчезают слоники...
— Поставить книжный шкаф, на стол бросить несколько журналов, торшер поставить,— продолжает женщина.
...А в комнате Катьки Лизуновой (по команде женщины, под ее голос) продолжают происходить чудесные преобразования...
И вот — кончилось преобразование. (Смолк голос женщины.)
И сидит в комнате не то Катька, не то совсем другая женщина, скорей всего француженка какая-то, но похожая на Катьку. Читает.
И входит в комнату сам Пашка — в цилиндре, в черном фраке, с сигарой и с тросточкой. Раскланялся с Катькой, снял цилиндр, уселся в кресло. И начали они с Катькой шпарить по-французски. Да так это у них все ловко получается! Пашка ей с улыбкой — слово, она ему — два, он ей — слово, она ему — два. Да все с прононсом, все в нос.
— Неужели все это трудно сделать?— спрашивает женщина Пашку.— Ведь я уверена, что денег для такой обстановки потребуется не больше.
Пашка с интересом посмотрел на женщину. Она ему явно нравится.
— Можно, наверно.
— Можно!.. Все можно. Сами виноваты. Это же в наших возможностях.
А над русской землей встает огромное солнце. Парит пашня. Дымят далекие костры. Стелется туман.
Едут Пашка с женщиной.
Пашка заметил, что женщина что-то уж очень нетерпеливо стала посматривать вперед. Спросила:
— А долго нам еще ехать?
— Еще километров тридцать с гаком. Да гак — километров десять.
— Сколько?— Женщина затосковала.
Пашка понял: приспичило. Выбрал место, где тракт ближе всего подходит к Катуни, остановил машину.
— Ну-ка, милая, возьми ведерко да сходи за водой. А я пока мотор посмотрю.
— С удовольствием!— воскликнула женщина, взяла ведро и побежала через кустарник вниз, к реке. Пашка внимательно посмотрел ей вслед.