— Я же не спрашиваю с тебя никаких документов. Без прав даже едем. Напоремся вот на участкового — что делать?
— Вы — хозяин.
Подъехали к пасеке... Директор легко выпрыгнул из машины.
— У меня тут дельце одно... А то, хошь, пойдем со мной — старик медом угостит.
— Нет, спасибо.
Егор тоже вышел на волю.
— Я вот тут... пейзажем полюбуюсь.
— Ну, смотри.— И директор ушел.
А Егор стал любоваться пейзажем. Посмотрел вокруг... Подошел к березке, потрогал ее.
— Что?.. Начинаешь слегка зеленеть? Скоро уж, скоро... Оденешься. Надоело голой-то стоять? Ишь ты какая... Скоро нарядная будешь.
Из избушки вышел дед-пасечник.
— А что не зайдешь-то?!— крикнул Егору с крыльца.— Иди чайку стакан выпей!
— Спасибо, батя! Не хочу.
— Ну, гляди.— И дед ушел.
Вскоре вышел директор. Дед провожал его.
— Заезжайте почаще,— приветливо говорил дед.— Чай, по дороге. То и дело шмыгаете тут.
— Спасибо, отец, спасибо. Поехали.
Поехали.
— Вот...— сказал директор, устраивая какой-то сверточек между сиденьями.— Есть вещество такое — прополис, пчелиный клей, иначе.
— Язву желудка лечить?
— Да. Что, болел?— повернулся директор.
— Нет, слыхал просто.
— Да. Вот один человек заболел, надо помочь: хороший человек.
— Говорят, здорово помогает.
— Да, говорят, помогает.
Впереди показалась деревня.
— Меня ссадишь у клуба,— сказал директор,— а сам съездишь в Сосновку — здесь, семь километров: привезешь бригадира Савельева. Если нет дома, найди — спроси, где он.
Егор кивнул.
Ссадил у клуба директора и уехал.
К клубу сходились мужики, женщины, парни, девушки... И люди пожилые тоже подходили. Готовилось какое-то собрание. Директора пока окружили, и он что-то говорил и был очень уверен и доволен.
Молодые люди отбились в сторонку, и там тоже шел оживленный разговор. Часто смеялись.
Старики курили у штакетника.
На фасаде клуба висели большие плакаты... Все походило на праздник, к которому люди привыкли.
Клуб был новый, недавно выстроенный: возле фундамента еще лежала груда кирпичей и стоял на земле старый кузов самосвала с застывшим цементом.
Егор привез бригадира Савельева... И пошел искать директора. Ему сказали, что директор уже в клубе, на сцене, за столом президиума.
Егор прошел через зал клуба, где рассаживались рабочие совхоза... Поднялся на сцену и подошел сзади к директору.
Директор разговаривал с каким-то широкоплечим человеком, тряс бумажкой... Егор тронул его за рукав.
— Владимирыч...
— А? А-а. Привез? Хорошо. Жди.
— Нет...— Егор позвал директора в сторонку и, когда они отошли, где их не могли слышать, сказал: — Вы сами умеете на машине?
— Умею. А что такое?
— Я больше не могу... Доехайте сами — не могу больше. И ничего мне с собой не поделать, я знаю.
— Да что такое? Заболел, что ли?
— Не могу возить... Я согласен: я дурак, несознательный, отсталый... Зек несчастный, но не могу. У меня такое ощущение, что я вроде все время вам улыбаюсь, мне плохо! Я лучше буду на самосвале. На тракторе! Ладно? Не обижайся. Ты мужик хороший, но... Вот мне уже сейчас плохо — я пойду.
И Егор быстро пошел вон со сцены. И пока шел через зал, терзался, что наговорил директору много слов. Тараторил, как... Извинялся, что ли? А что извиняться-то? Не могу — не могу, все. Нет, пошел объяснять, пошел выкладываться, несознательность свою пялить... Тьфу!
Горько было Егору.
Так помаленьку и угодником станешь. Пойдешь в глаза заглядывать... Тьфу! Нет, очень это горько.
Директор же, пока Егор шел через зал, смотрел вслед ему, он не все понял, то есть он ничего не понял.
Егор шел обратно перелеском.
Вышел на полянку, прошел полянку, потом опять начался лесок — погуще, покрепче.
Потом он спустился в ложок — там ручеек журчит. Егор остановился над ним.
— Ну надо же!— сказал он.
Постоял-постоял, перепрыгнул ручеек, взошел на пригорок... А там открылась глазам березовая рощица, целая большая семья выбежала навстречу и остановилась.
— Ух ты!..— сказал Егор.
И вошел в рощицу.
Походил среди березок... Снял с себя галстук, надел одной, особенно красивой, особенно белой, стройной, на грудь. Потом увидел рядом высокий пенек, надел на него свою шляпу... Отошел и полюбопытствовал со стороны на этих красавцев. И засмеялся.
— Ка-кие фраера!— сказал он. И пошел дальше. И долго еще оглядывался на этих нарядных красоток. И улыбался. На душе сделалось легче.
Дома Егор ходил из угла в угол, что-то обдумывая. Курил... Время от времени принимался вдруг напевать: «Зачем вы, девушки, красивых любите?» Бросал петь, останавливался, некоторое время смотрел в окно или в стенку... И снова ходил. Им опять овладело какое-то нетерпение. Как будто он на что-то такое решался и никак не мог решиться. И опять решался. И опять не мог... Он нервничал.
— Не переживай, Егор,— сказал дед, который тоже похаживал по комнате — к двери и обратно, сучил из суровых ниток лесу на перемет, которая концом была привязана к дверной скобке, и дед обшаркивал ее старой рукавицей.— Трактористом не хуже. Даже ишо лучше. Они вон по сколь счас выгоняют!
— Да я не переживаю.
— Сплету вот переметы... Вода маленько посветлеет, пойдем с тобой переметы ставить — милое дело. Люблю.
— Да... Я тоже. Прямо обожаю переметы ставить.
— И я. Другие есть — больше предпочитают сеть. Но сеть — это... Поймать могут, раз; второе: ты с ней намучаешься, с окаянной, пока ее разберешь да выкидаешь — время-то сколько надо!
— Да... Попробуй покидай ее. «Зачем вы, девушки...». А Люба скоро придет?
Дед глянул на часы.
— Скоро должна придтить. Счас уж сдают молоко. Сдадут, и придет. Ты ее, Егор, не обижай: она у нас — последыш, а последышка жальчее всех. Вот пойдут детишки у самого — спомнишь мои слова. Она хорошая девка, добрая, только все как-то не везет ей... Этого пьянчужку нанесло — насилу отбрыкались.
— Да, да... С этими алкашами беда прямо! Я вот тоже... это... смотрю — прямо всех пересажал бы чертей. В тюрьму! По пять лет каждому. А?
— Ну, в тюрьму зачем? Но на годок куда-нибудь,— оживился дед,— под строгий изолятор, я бы их столкал! Всех, в кучу!
— А Петро скоро приедет?
— Петро-то? Счас тоже должен приехать. Пущай посидят и подумают.
— Сидеть — это каждый согласится. Нет, пусть поработают!— подбросил Егор жару.
— Да, правильно: лес вон валить!
— В шахты! В лес — это... на чистом-то воздухе, дурак согласится работать. Нет, в шахты! В рудники! В скважины!..
Тут вошла Люба.
— Вот те раз!— удивилась она.— Я думала, они где-нибудь ночью приедут, а он уж дома.
— Он не стал возить директора,— сказал дед.— Ты его не ругай — он объяснил почему: его тошнит на легковушке.
— Пойдем-ка на пару слов, Люба,— позвал Егор. И увел ее в горницу. На что-то он, похоже, решился.
В это время въехал в ограду Петро на своем самосвале.
Егор пошел к нему... Он так и не успел сказать Любе, что его растревожило.
Люба видела, как они о чем-то довольно долго говорили с Петром, потом Егор махнул ей рукой, и она скоро пошла к нему. А Егор полез в кабину самосвала, за руль.
— Далеко ли?— спросил дед, который тоже видел из окна, что Егор и Люба собрались куда-то ехать.
—Да я сама толком не знаю... Егору куда-то надо,— успела сказать Люба на ходу.
— Любка!..— хотел что-то еще сказать дед, но Люба хлопнула уже дверью.
— Чего он такое затеял, этот Жоржик!— сказал вслух дед — Это же что за жизнь такая чертова пошла — вот и опасайся ходи, вот и узнавай бегай...
И он скоренько тоже пошел на половину сына — спросить, куда это Егор повез дочь, вообще, куда они поехали?
— ...Есть деревня Сосновка,— объяснил Егор Любе в кабине, когда уже ехали,— девятнадцать километров отсюда...