— Ну, я пойду познакомлюсь,— сказал Егор.
И глянул на Петра. Петро чуть заметно кивнул головой.
— Егор!..— всполошилась Люба.— Он же пьяный, небось драться кинется. Не ходи, Егор.— И Люба сделала было движение за Егором, но Петро придержал ее.
— Не бойся,— сказал он.— Только,— Егор!..
Егор обернулся.
— Там еще трое дожидаются — за плетнем. Знай.
Егор кивнул и пошел в дом.
Люба теперь уже силой хотела вырваться, но брат держал крепко.
— Да они же изобьют его!— чуть не плакала Люба.— Ты что? Ну, Петро!..
— Кого изобьют?— спокойно басил Петро.— Жоржика? Его избить трудно. Пускай поговорят... И больше твой Коля не будет ходить сюда. Пусть поймет раз и навсегда.
— А-а,— сказал Коля, растянув в насильственной улыбке рот.— Новый хозяин пришел.
Он встал с лавки.
— А я — старый.
Он пошел на Егора.
— Надо бы потолковать?..
Он остановился перед Егором.
— Мм?
Коля был не столько пьян, сколько с перепоя. Высокий парень, довольно приятный, с голубыми умными глазами.
Старики со страхом смотрели на «хозяев» — старого и нового.
Егор решил не тянуть. Сразу лапнул Колю за шкирку и поволок из избы.
...Вывел с трудом на крыльцо и подтолкнул вниз.
Коля упал. Он не ждал, что они так сразу и начнут.
— Если ты, падали кусок, будешь еще... Ты был здесь последний раз,— сказал Егор сверху. И стал спускаться.
Коля вскочил с земли... И засуетился.
— Пойдем отсюда! Иди за мной... Идем, идем. Ну, собака!.. Иди, иди-и!..
Они шли из ограды. Причем Егор шел впереди, а Коля сзади, и Коля очень суетился, разок даже подтолкнул Егора в спину. Егор оглянулся и качнул укоризненно головой.
— Иди, иди-и,— с дрожью в голосе повторял Коля.
Поднялись навстречу те трое, о которых говорил Петро.
— Только не здесь,— решительно сказал Егор.— Пошли дальше.
Пошли дальше. Егор как-то опять очутился впереди всех.
— Слушайте,— остановился он.— Идите рядом, а то как на расстрел ведут. Люди же смотрят.
— Иди, иди-и,— опять сказал Коля. Он едва сдерживал себя.
Еще прошли немного.
Под высоким плетнем, где их меньше было видно с улицы, Коля не выдержал и прыгнул сзади на Егора. Егор качнулся вбок и подставил Коле ногу. Коля опять позорно упал... Но и еще один кинулся, этого Егор ударил — наотмашь — кулаком в живот. И этот сел. Двое стоявших оторопели от такого оборота дела. Зато Коля вскочил и побежал к плетню выламывать кол.
— Ну, собака!..— задыхался Коля от злости. Выломил кол и страшно ринулся на Егора.
Сколько уж раз на деле убеждался Егор, что все же человек никогда до конца не забывается — всегда, даже в страшно короткое время, успеет подумать: что будет? И если убивают, то — хотели убить. Нечаянно убивают редко.
Егор стоял, сунув руки в карманы брюк, смотрел на Колю... Коля наткнулся на его спокойный — как-то по-особому спокойный, зловеще-спокойный — взгляд.
— Не успеешь махнуть,— сказал Егор. Помолчал добавил участливо: — Коля.
— А чего ты тут угрожаешь-то?! Чего ты угрожаешь-то?!— попытался еще надавить Коля.— С ножом, что ли? Ну, вынимай свой нож, вынимай!
— Пить надо меньше, дурачок,— опять участливо сказал Егор.— Кол-то выломил, а у самого руки трясутся. Больше в этот дом не ходи.
Егор повернулся и пошел обратно. Слышал, как сзади кто-то было двинулся за ним, наверно Коля, но его остановили:
— Да брось ты его! Дерьма-то еще. Фраер городской! Мы его где-нибудь в другом месте прищучим.
Егор не остановился. Не оглянулся.
...Первую борозду в своей жизни проложил Егор.
Остановил трактор, спрыгнул на землю, прошелся по широкой борозде, сам себе удивляясь — что это его работа. Пнул сапогом ком земли, хмыкнул.
— Ну и ну... Жоржик. Это ж надо! Ты же так ударником будешь!
Он оглянулся по степи, вдохнул полной грудью весенний земляной дух и на минуту прикрыл глаза. И постоял так.
Парнишкой он любил слушать, как гудят телеграфные столбы. Прижмется ухом к столбу, закроет глаза и слушает... Волнующее чувство, Егор всегда это чувство помнил: как будто это нездешний какой-то гул, не на земле гудит, а черт знает где. Если покрепче зажмуриться и целиком вникнуть в этот мощный утробный звук, то он перейдет в тебя — где-то загудит внутри, в голове, что ли, или в груди, не поймешь. Жутко бывало, но интересно. Странно, ведь вот была же длинная, вон какая разная жизнь, а хорошо помнилось только вот это немногое: как гудели столбы, корова Манька да как с матерью носили на себе березки, мать — большую, малолетний Егор — поменьше, зимой, чтобы истопить печь. Эти-то дорогие воспоминания и жили в нем, и, когда бывало вовсе тяжко, он вспоминал далекую свою деревеньку, березовый лес на берегу реки, саму реку... Легче не становилось, только глубоко жаль было всего этого, и грустно, и по-иному щемило сердце — и дорого и больно. И теперь, когда от пашни веяло таким покоем, когда голову грело солнышко и можно остановить постоянный свой бег по земле, Егор не понимал, как это будет — что он остановится, обретет покой. Разве это можно? Жило в душе предчувствие, что это будет, наверно, короткая пора.
Егор еще раз оглядел степь... Вот и этого будет жаль.
«Да что же я за урод такой!— невольно подумал он.— Что я жить-то не умею? К чертям собачьим! Надо жить. Хорошо же? Хорошо! Ну и радуйся».
Егор глубоко вздохнул...
— Сто сорок лет можно жить... с таким воздухом,— сказал он. И теперь только увидел на краю поля березовый колок и пошел к нему.
— Ох вы, мои хорошие!.. И стоят себе: прижухлись с краешку и стоят. Ну, что — дождались? Зазеленели...— Он ласково потрогал березку.— Ох, ох — нарядились-то! Ах, невестушки вы мои, нарядились! И молчат стоят. Хоть бы крикнули — позвали, нет, нарядились и стоят. Ну, уж вижу теперь, вижу — красивые. Ну, ладно, мне пахать надо. Я тут рядом буду, буду заходить теперь.— Егор отошел немного от березок, оглянулся и засмеялся: — Ка-кие стоят!— И пошел к трактору.
Шел и еще говорил по своей привычке:
— А то простоишь с вами и ударником труда не станешь. Вот так вот... Вам-то что, вам все равно, а мне надо в ударники выходить. Вот так.
И запел Егор:
«Калина красная, Калина вызрела, Я у залеточки-и Характер вызнала-а. Характер вызнала-а: Характер ой како-ой...»Так с песней и залез в кабину и двинул всю железную громадину вперед. И продолжал — видно было — петь, но уже песни не было слышно из-за этого грохота и лязга.
Вечером ужинали все вместе: старики, Люба и Егор.
В репродукторе пели хорошие песни, слушали эти песни.
Вдруг дверь отворилась — и заявился нежданный гость: высокий молодой парень, тот самый, который заполошничал тогда вечером при облаве.
Егор даже слегка растерялся.
— О-о!— сказал он.— Вот так гость! Садись, Вася!
— Шура!— поправил гость, улыбнувшись.
— Да, Шура! Все забываю. Все путаю с тем Васей, помнишь? Вася-то был, большой такой, старшиной-то работал...
Так тараторил Егор, а сам, похоже, приходил пока в себя — гость был и вправду нежданный.
— Мы с Шурой служили вместе,— пояснил он.— У генерала Щелокова. Садись, Шура, ужинать с нами.
— Садитесь, садитесь,— пригласила и старуха.
А старик даже и подвинулся на лавке — место дал.
— Давайте.
— Да нет, меня там такси ждет. Мне надо сказать тебе, Георгий, кое-что. Да передать тут...
— Да ты садись, поужинай!— упорствовал Егор.— Подождет таксист.
— Да нет...— Шура глянул на часы.— Мне еще на поезд успеть...
Егор полез из-за стола. И все тараторил, не давая времени Шуре как-нибудь нежелательно вылететь с языком. Сам Егор, бунтовавший против слов пустых и ничтожных, умел иногда так много трещать и тараторить, что вконец запутывал других — не понимали, что он хочет сказать. Бывало это и от растерянности.