— Да не могу!.. Он крутится, как эта... как жана виноватая...
— Вприсядку, Стырь!— кричали с круга.
Стырь не удержался, спрыгнул с бочонка.
— Давай я поставлю его на попа...
— Вот, Стырь, ты и говорить мастак, а сейчас не можешь — не крепко под тобой. Я не хочу так...— Степан поставил бочонок на попа, поднялся на него. Мне тоже домой охота! Только домой прийтить надо хозяевами, а не псами битыми.
Атаман говорил короткими, лающими фразами — насколько хватало воздуха на раз; помолчав, снова выпаливал резкую, емкую. Получалось напористо.
— Чтоб не крутились мы на Дону, как Стырь на бочке. Надо прийтить как есть — с оружием и с добром. Пробиваться — сила не велика, братцы, мало нас, пристали. Хворых много. А и пробьемся — не дадут больше подняться. Доконают. Сила наша — там, на Дону, мы ее соберем. Но прийтить надо целыми. Будем пока стоять здесь — отдохнем. Наедимся вволю. Тем временем проведаем, какие пироги пекут в Астрахани. Разболокайтесь, добудьте рыбы... Здесь, в ямах, ее много. Дозору — глядеть!
Круг стал расходиться. Разболокались, разворачивали невода. Летело на землю дорогое персидское платье... Ходили по нему. Радостно гоготали, подставляя ласковому родному солнышку исхудалые бока. Парами забродили в воду, растягивая невода. Охали, ахали, весело матерились. Там и здесь запылали костры; подвешивали на треногах большие артельные котлы.
Больных снесли на бережок, уложили рядком. Они радовались солнышку, покою, праздничной суматохе, какая началась на острове. Пленных тоже свели на берег, и они тоже разбрелись по острову, помогали казакам: собирали дрова, носили воду, разводили костры.
...Атаману растянули шатер. Туда к нему собрались есаулы.
— С царем ругаться нам пока не с руки,— говорил Степан.
— Как жа пройдем-то? Кого ждать будем? Пока воеводы придут?
— Их оммануть надо. Ходил раньше Ванька Кондырев к шаху — пропустили. И мы так жа: был грех, теперь смирные, домой хочем...
— Не оказались ба они хитрей нас — пропустют, а в Астрахани побьют,— заметил Минаев.
— Не посмеют — Дон подымется. И с гетманом у их нелады. А самим нам на рожон сейчас негоже лезть. Приспичит — станицу к царю пошлем: повинную голову меч не сечет. Будем торчать, как бельмо на глазу, силу, какая есть, сберегем. Понятно ли говорю?
Помолчали в раздумье.
— Ну, все!— Степан встал.— Пойдем, Фрол, сторожевых глянем.— Первым вышагнул из шатра.
— На кой черт столько митрополиту отвалил на учуге?— спросил Фрол, шагая несколько сзади Степана.
— Надо,— коротко ответил тот, думая о чем-то своем, далеком. Помолчал и добавил: — Молиться за нас, грешных, будет.
— А ясырь-то зачем?
— Хитрый ты, Фрол. А скупой. Церква как шлюха: — дашь ей — хороший, не дашь — сам хуже шлюхи станешь. С ей спорить — легше на коне по болоту ехать. Смекай. Она нам ишшо сгодится.— Степан остановился над затончиком, засмотрелся в ясную, ласковую воду... Плюнул, пошел дальше. Бездействие томило атамана.— Тоска обуяла, Фрол. Долго тут тоже нельзя — прокиснем.
В прибрежных кустах, неподалеку, послышались женские голоса, плеск воды — купались.
— Тише... Давай напужаем.— Степан чуть пригнулся, пошел сторожким, неслышным шагом.
— А-а...— догадался Фрол.
Простое крестьянское лицо Разина, обычно спокойное, в минуту азарта или опасности неузнаваемо преображалось: прищуренные глаза загорались колючим блеском... чуть вздрагивали ноздри. Это были желанные мгновения счастья, которых ждала и искала могучая его натура. В его сорок лет жизнь научила его хитрости, дала гибкий, изворотливый ум, наделила воинским искусством и опытом, но сберегла по-молодому озорную, неуемную душу.
Купалась дочь астаринского Мамед-хана с нянькой. Персиянки уединились и все на свете забыли — радовались теплу и воде.
Казаки подошли близко... Степан выпрямился и гаркнул. Шахиня села от страха, даже не прикрыла свой стыд; нянька вскрикнула, обхватила сзади девушку.
Степан смеялся беззвучно; Фрол, улыбаясь, пожирал наголодавшимися глазами прекрасное молодое тело шахини.
— Сладкая девка, твою в святители мать,— промолвил он с нежностью.— Сердце обжигает, змея.
— Ну, одевай ее!..— сказал Степан няньке.— Или вон — в воду. Чего расшиперилась, как наседка!
Молодая и старая плюхнулись в воду по горло.
— Зря согнал,— пожалел Фрол.— Хошь посмотреть...
— Глазами сыт не будешь.
— Нехристи, а туды ж — совестно.
— У их бабы к стыду больше наших приучены. Грех.
— Такая наведет на грех...
Женщины глядели на них, ждали, когда они уйдут.
— Что глядишь, милая?— спросил Фрол.— Попалась ба ты мне одному где-нибудь, я б тебя приголубил... Охота поди к тятьке-то?..
— Будет тебе,— сказал Степан.— Купайтесь! Пошли.
Два дозорных казака на бугре, в камнях, тоже забыли про все на свете — резались в карты. На кону лежали золотые кольца, ожерелья, перстни...
Игроки — старый, седой и совсем еще молодой, почти малолеток,— увлеклись игрой, не услышали, как подошли Степан с Минаевым.
— Сукины дети!— загремел над ними голос Степана.— В дозоре картежничать?
Молодой казачок вскочил, отбежал в сторону... Старик, понурив голову, остался сидеть.
— Чей?— спросил Степан молодого.
— Федоров. Макся.
— Знаешь, что за это бывает?
— Знаю...
— А пошто побежал?
— Прости, батька.
— Иди суды!
Казачок медлил.
— Эхе-хе,— вздохнул старый и стал снимать штаны.— Смолоду мало бит был, дак хошь на старости хорошую плеть узнаю. Не шибко старайся, Степан Тимофеич, а то у тебя рука-то...
Степан краем глаза наблюдал за молодым.
Тот подумал-подумал и вернулся, распоясываясь на ходу.
— Напрокудил и в бег?— сказал Степан.— Плохо, казак. От своих не бегают. Чтоб ты это крепко запомнил — вложь ему, Микифор, полета горячих. А с тобой как-нибудь сквитаемся.
— Ложись, Максимка, всыплю тебе, поганец, чтоб старых людей не дурачил,— обрадовался Микифор.
— Обыграл?
— Да он мухлюет, наверно?
— Кто, я мухлюю?! Чего зря-то, дядя Микифор... Карта везучая шла. Я сам вчера Миньке Хохлачу чепь золотую продул — карта плохая шла.
— А хошь и мухлюет — глядеть надо, на то глаза,— вмешался Фрол.
— За ими углядишь! Они вьются, как черти на огню... Зарок давал — не играть, раззудил, бесенок...
Макся лег лицом вниз, закусил губами мякоть ладони.
Степан с Фролом остановились на возвышенности.
Внизу шумел, копошился, бурлил лагерь.
Разноцветье, пестрота одежды и товаров, шум, гам и суетня — все смахивало скорее на ярмарку, нежели на стоянку войска.
Степан долго молчал, глядя вниз.
— Нет, Фрол, с таким табором — не война, горе: рухлядь камнем на шее повиснет.
— Вот и надо скорей сбыть ее.
— Куды?
— Терки-то возьмем!..
— Терки-то,— в раздумье повторил Степан.— А на кой они мне... Терки-то? Мне Дон надо.
...По-разному использовали уставшие, наголодавшиеся, истомившиеся под нещадным морским солнцем люди желанный отдых. Отдых вблизи родной земли.
Вот усатый пожилой хохол, мастер молоть языком, удобно устроившись на куче персидского тряпья, брешет молодым казакам:
— Шов мужик з поля, пидходе до своей хаты, зирк в викно, а у хати москаль... хм... цюлуе його жинку...
Хохол правда мастер: «показал», как шел себе мужик домой, ничего не подозревая, как глянул в окно...
— Да. Мужик мерщий у хату, а москаль, примитыв мужика да мерщий на покутя, вкрывея, сучий сын,— не бы то спыть. Мужик шасть у хату и баче, шо москаль спыть, а жинка пораеця биля пички. «Хиба ж то я ничого й не бачив!» — кажэ мужик. «А що ты там бачив?» — пыта його жинка. «Як що, бисова дочка!» — «За що ты лаешься, вражий сыну?» — «Як за що, хиба ж я не бачив, як тоби москаль цюлував».— «Колы?» — «Як «колы»?!..