Молодые, затаив дыхание, ждут, что будет дальше.
...А вот бандурист... Настроил свой инструмент, лениво перебирает струны. И так же неторопко, как будто нехотя — упросили — похаживает по кругу, поигрывает плечами какой-то нижегородский «перс». Он и не поет и не пляшет — это нечто спокойное, бесконечное, со своей ухваткой, ужимками, «шагом» — все выверено. Это можно смотреть и слушать бесконечно... И можно думать свои думы.
«...Таракан баню топил, Мышка водушку носила, Вошка парилася, Пришумарилася. Бела гнидка подхватила, На рогожку повалила; Сера блошка подскочила, Тонку ножку подломила, Вошку вынесли...»....А здесь свое, кровное,— воинское: подбрасывают вверх камышинки, рубят на лету шашками — кто сколько раз перерубит. Здесь свои таланты... Тонко посвистывают сверкающие круги, легко, «вкусно» сечет хищная сталь сочные камышинки. И тут свой мастер. Дед. Силу и крепость руки утратил он в бесконечных походах, на-махался за свою жизнь вволю, знает «ремесло» в совершенстве. Учит молодых:
— Торописся... Не торопись.
— Охота ишшо достать...
— Достанешь, если не будешь блох ловить. Отпускай не на всю руку... Не на всю, а чтоб она у тебя вкруг руки сама ходила, не от собак отбиваисся. Во, глянь...
— Ну...
— Хрен гну... Вишь, у меня локоть-то не ходит!
— Зато удар слабый.
— А тебе крепость сейчас не нужна, тебе скоро надо. А када крепость, тада на всю руку — и на себя. От-теньки!..
Полсотни ребят у воды машут саблями.
Степан засмотрелся со стороны на эту милую его сердцу картину. С ним Иван Черноярец, Иван Аверкиев, Фрол, Сукнин...
— С камышом-то вы — храбрые! Вы — друг с дружкой!
Перестали махать.
— Ну-ка, кто поухватистей?— Атаман вынул саблю. Рубака-дед громко высморкался, вытерся заморским платком необыкновенной работы, опять заткнул его за пояс.
— Что-то я не расслышал,— обратился он к молодым,— кто-то тут, однако, выхваляется? Э?
Молодые улыбались, смотрели на атамана.
— Я выхваляюсь!— сказал Степан.
— Эге!.. Атаман? Легше шуткуй, батька. А то уж я хотел подмигнуть тут кой-кому, чтоб маленько пообтесали язык... А глядь — атаман. Ну, счастье твое.
— А что, есть такие? Пообтешут?
— Имеются,— скромно ответил дед.— Могут.
— Ну, добре.
Атаман с есаулами двинулись было своим путем, но сверху, от дозоров, зашумели:
— Струга!
Лагерь приутих. Все смотрели в сторону дозорных...
— Много?!— спросил Степан, глядя туда же.
— Много?!— крикнул Иван Черноярец.
Дозорные, видно, считали — не ответили.
— Много?!— закричали им с разных сторон.— Черти!
— С тридцать!— поспешил крикнуть молодой дозорный, но его там поправили: — Полета!!!
Есаулы повернулись к Степану. И все, кто был близко, смотрели теперь на него.
Весь огромный лагерь замер. Ждали решения атамана.
— В гребь!— зло сказал он.
— В гребь!!!— покатилось из конца в конец лагеря; весь он зашевелился; замелькали, перемешались краски.
Из единственного прохода в камышах выгребались в большую воду.
— В гребь — не в гроб: можно постараться. Наляжь, братцы.
— Шшарбицы не успел хлебнуть,— сокрушался огромный казак, налегая на весло.— Оно б веселей дело-то пошло.
— Не горюй, Кузьма. Всыпет счас воевода по одному месту — без шарбы весело будет.
— А куды бежать-то будем? Опять к шаху? Он, поди-ка, осерчал на нас...
— А пошто бежим-то?— громко спросил молодой казачок, всерьез озабоченный этим вопросом.
Рядом с ним засмеялись.
— А кто бежит, Федотушка? Мы рази бежим?
— А чего ж мы?..
Опять грохнули.
— Мы ж в догонялки играем, дурачок! С воеводой...
...Головные струги вышли в открытое море. Было безветренно. Наладились в путь дальний, неведомый. А чтоб дружнее греблось, с переднего струга, где был Иван Черноярец, голосистый казак привычно запел:
— «Эхх!..»
— Слушай!— скомандовал Черноярец.
«Не великой там огонюшек горит...».Разом дружный удар веслами; легли вдоль бортов.
«То-то в поле кипарисный гроб стоит...».Еще гребок. Все струги подстроились к головным.
«Во гробу лежит удалый молодец...» —бодро ведет голос; грустный смысл напева никого не печалит.
Степан на корме последнего струга. Часто оборачивается.
Далеко сзади косым строем растянулись тяжелые струги астраханцев. Гребцы на них не так дружны — намахались от Астрахани.
«Эхх!.. Ты беги, мой конь, к моему двору. Ты беги, конь мой, все не стежкою, Ты не стежкою, не дорожкою...».— Бегим, диду?!— с нехорошей веселостью громко спросил Степан.
— Бегим, батька,— откликнулся дед-рубака.
Степан опять оглянулся, всматриваясь вдаль, прищурил по обыкновению левый глаз...
— Бегим в гробину, в крест... Радуются — казаков гонют. А, Стырь? Смеется воевода!..
— А не развернуться ли нам?!— воскликнул воинственный Стырь, чутьем угадавший, что атамана одолевают сомнения.— Шибко в груде погано — не с руки казакам бегать.
Степан не сразу ответил:
— Нет, Стырь, не хочу тебя здесь оставить.
— Наше дело, батька: где-нигде — оставаться.
— Не торопись.
— Дума твоя, Степан Тимофеич, дюже верная,— заговорил молчавший до того Лазарь Тимофеев.— Бывало у казаков: к царю с плахой ходили. Ермак ходил...
— Ермак не ходил,— возразил Степан.— Ходил Ивашка Кольцов.
— От его же!
— От его, да не сам,— упрямо сказал Степан.— Нам царя тешить нечем. И бегать к ему кажный раз за милостью — тоже не велика радость.
— Сам сказал даве...
— Я сказал!..— повысил голос Степан.— А ты лоб разлысил — готовый на карачках до Москвы ползти!
Гнев Разина вскипал разом. И страшен он бывал в те минуты: неотступным, цепенящим взором впивался в человека, бледнел, трудно находил слова... Мог не совладать с собой — случалось. Он встал.
— На!.. Отнеси заодно мою пистоль!..— Вырвал из-за пояса пистоль, бросил в лицо Лазарю; тот едва увернулся.— Бери Стеньку голой рукой!— Сорвался с места, прошел к носу, вернулся.— Шумни там: нет больше вольного Дона!.. Пускай идут! Все боярство пускай идет! Казаки им будут сапоги лизать!
Лазарь сидел ни жив ни мертв: черт дернул вякнуть про царя! Знал же: побежали от царева войска — не миновать грозы: над чьей-нибудь головой она громыхнет.
— Батька, чего ты взъелся на меня? Я ж хотел...
— В Москву захотел? Я посылаю: иди! А мы грамоту сочиним: «Пошел-де от нас Лазарь с поклоном... мы теперь смирные. А в дар великому дому посылаем от себя... одну штуку в золотой оправе — казакам, мол, теперь ни к чему: перевелись. А вам-де сгодится: для умножения царского рода».
— Батька, тада и меня посылай,— сказал Стырь.— свой добавлю.
На переднем струге астраханской флотилии стояли, глядя вперед, князь Семен Львов, стрелецкие сотники, Никита Скрипицын.
— Уйдут,— сказал князь Семен негромко.
— Отдохнули, собаки!
— Куды ж они теперь денутся?
— В Торки уйдут... Городок возьмут, тада их оттудова не выковырнешь. Перезимуют и Кумой на Дон уволокутся.
— А не то к шаху опять — воровать.
— Им теперь не до шаха — домой пришли,— задумчиво сказал князь Семен.— У их от рухляди струги ломются. А в Тырки-то их отпускать не надо бы... Не надо бы. А, Микита?
— Не надо бы.
— Не надо бы...— опять молвил в раздумье князь Семен.— Не угрести нам за ими. Нет, Микита, бери кого-нибудь — догоняйте. Отдать грамоту, а сам ничегошеньки не сули. Не надо. Пусть зайдут в Волгу — там способней разговаривать.
— Спросют ведь: как, что?
— В грамоте, мол, все написано. «Царь вам вины ваши отдает — идите». С богом, Микитушка.