— С чем пожаловали, бояре?— спросил Степан.— Не хотите ли сиухи?
— Нет.— Прозоровский посерьезнел.— Не дело мы вчерась порешили, атаман. Ты уйдешь, а государь с нас спросит...
— Чего ж вам надо ишшо?
— Ясырь надо отдать. Пушки все надо отдать. Товары... Что боем взяли — это ваше, бог с ими, а которые на Волге-то взяли?.. Те надо отдать — они грабленые.
— Все отдать!— воскликнул Степан.— Меня не надо в придачу?
— А ишшо: перепишем всех казаков — так спокойней.
Степан вскочил, заходил по малому пространству шатра.
— Пушки — я сказал: пришлем. Ясырь у нас — на трех казаков один человек. Отдадим, когда шах отдаст нам наших братов, какие у его в полону. Товар волжский мы давно подуванили — не собрать. Списывать нас — это что за чудеса? Ни на Яике, ни на Дону такого обычая не повелось.
— Поведется...
— Пошли со мной!— резко сказал Степан.
— Брось дурить!..
Степан уже вышагнул из шатра, крикнул, кто был поближе:
— Зови всех суды!
— Ошалел, змей полосатый,— негромко сказал Прозоровский.— Не робейте — пугнуть хочет. Пошли.
Воеводы и подьячий тоже вышли из шатра.
— Для чего всех-то?
— Спросим...
— Мы тебя спрашиваем!
— Чего ж меня спрашивать? Вы меня знаете... Писать-то их хочете? Вот их и спрашивайте.
— А ты вели им.
— Я им не воевода, а такой же казак.
Меж тем казаки с торгов хлынули на зов атамана.
— Братцы!— крикнул Степан.— Тут бояре пришли — списывать нас! Говорят, обычай такой повелся: донских и яицких казаков всех поголовно списывать! Я такого ишшо не слыхал. А вы?
Вся толпа на берегу будто вздохнула одним могучим вздохом:
— Нет!
— Говори теперь сам,— велел Степан Прозоровскому.
Прозоровский выступил вперед.
— Казаки! Не шумите... Надо это для того...
— Нет!!— опять ухнула толпа.
— Да вы не орите! Надо это...
— Нет!!!
Прозоровский повернулся и ушел в шатер.
— Скоморошничаешь, атаман!— строго сказал он.— Ни к чему тебе с нами раздор чинить, не пожалел бы.
— Не пужай, боярин, я и так от страха трясусь весь,— сказал Степан.— Слыхал: брата мово, Ивана, боярин Долгорукий удавил. Вот я как спомню про это да как увижу боярина какого, так меня тряской трясет всего.— Степан сказал это с такой затаенной силой и так глянул на Прозоровского, что невольно все некоторое время молчали.
— К чему ты?— спросил Прозоровский.
— Чтоб не пужал.
— Я не пужаю. Ты сам посуди: пошлете вы станицу к царю, а он спросит: «А как теперь? Опять за старое?» Пушки не отдали, полон не отдали, людей не распустили...
— В милостивой царской грамоте не указано, чтоб пушки, полон и рухлядь имать у нас и казаков списывать.
— Грамота-то когда писана! Год назад...
— А нам что? Царь-то один.
На берегу возбужденно гудели казаки. Весть о переписи сильно взбудоражила их. Гул этот нехорошо действовал на воевод.
— Ну что, телиться-то будем?— раздраженно спросил Прозоровский.
— Кому время пришло — с богом,— миролюбиво сказал Степан.— Я ишшо не мычал.
— Ну дак замычишь!— Прозоровский резко поднялся.— Слово клятвенное даю: замычишь. Раз добром не хочешь...
Степан впился в него глазами... Долго молчал. С трудом, негромко, будто нехотя сказал осевшим голосом:
— Буду помнить, боярин... клятву твою. Не забудь сам. У нас на Дону зря не клянутся. Один раз и я клялся — вот вместе и будем помнить.
Воеводы пошли из шатра. Прозоровский шел последним. Он вышагнул было, но вернулся — вспомнил про шубу.
— Не будем друг на дружку зла таить, атаман.
Степан молчал. Смотрел на воеводу. А тот — как бы ненароком — опять увидел шубу.
— Ах, добрая шуба!— сказал он.— Пропьешь ведь!
Степан молчал.
— А жалко... Жалко такую шубу пропивать. Добрая шуба. Зря окрысился-то на меня,— сказал Прозоровский и нахмурился.— Про дела-то твои в Москву писать я буду. А я могу по-всякому повернуть. Так-то.
Степан молчал.
— Ну, шуба!..— опять воскликнул воевода, трогая шубу.— Ласковая шуба. Отдай мне! Один черт — загуляешь ее на Дону. А?
— Бери.
— Ну, куды с добром! Я сейчас не понесу ее, а вечером пришлю.
— Я сам пришлю.
— Ну и вот, и хорошо, Степан...— Прозоровский прижал руку к груди: — Христом прошу: не вели казакам в город шляться. Они всех людишек у меня засмущают. Вить они сейчас всосутся пить, войдут в охотку, а ушли бы — они на бобах. А похмельный человек ни работник, ни служака. Да ишшо злые будут, как псы.
— Не заботься, боярин. Иди.
Прозоровский ушел.
— Будет тебе шуба, боярин,— сказал Степан.
Ближе к вечеру, часу в пятом, в астраханском посаде появилось странное шествие. Сотни три казаков, слегка хмельные, направлялись к кремлю: впереди на кресте несли дорогую шубу Разина. Во главе шествия шел гибкий человек с большим утиным носом и запевал пронзительным тонким голосом:
«У ворот трава росла, У ворот шелковая!»Триста человек дружно гаркнули:
«То-то, голубь, голубь, голубь! То-то, сизый голубок!»Пока шел «голубь», гибкий человек впереди кувыркнулся через себя и прошелся плясом. И опять запел:
«Кто ту травушку топтал, Кто топтал шелковую?»И снова разом — дружно, громко:
«То-то, голубь, голубь, голубь! То-то, сизый голубок!»Худой человечек опять кувыркнулся, сплясал:
«Воеводушка топтал, Свет Иван Семенович! То-то, голубь, голубь, голубь! То-то, сизый голубок».Разин шел в толпе, пел вместе со всеми. Старался погромче... Пели все серьезно, самозабвенно.
«Он искал перепелов, Молодых утятошек! То-то, голубь, голубь, голубь! То-то, сизый голубок!»Мощный рев далеко потрясал стоялый теплый воздух; посадский люд высыпал из домов.
«А нашел он нашу шубу! Шубу нашу, шубыньку! То-то, голубь, голубь, голубь! То-то, сизый голубок!»Лица казаков торжественны.
Шуба величаво плывет над толпой.
«Шубыньку на рученьку, Душечку, на правую! То-то, голубь, голубь, голубь! То-то, сизый голубок!»Два казака, отстав от шествия, поясняют посадским:
— Шуба батьки Степана Тимофеича замуж выходит. За воеводу. Приглянулась она ему... В ногах валялся — выпрашивал. Ну, батька отдает.
«Полежи-ка, шубынька, У дружка у милого! То-то, голубь, голубь, голубь! То-то, сизый голубок! У сердца ретивого, У Иван Семеныча! То-то, голубь, голубь, голубь! То-то, сизый голубок!»Толпа идет не шибко; шубу нарочно слегка колыхают, чтобы она «шевелила руками».
«Друг ты моя, шубынька, Радость моя, шубынька! То-то голубь, голубь, голубь! То-то, сизый голубок! Ты меня состарила, Без ума оставила!»Тут особенно громко, «с выражением» рявкнули:
«То-то, голубь, голубь, голубь! То-то, сизый голубок!»В покоях воеводы: сам воевода, жена его, княгиня Прасковья Федоровна, дети, брат.
Ярыга, юркий, глазастый, рассказывает:
— Один впереди идет — запевала, а их, чай, с полтыщи — сзаду орут «голубя»...
— Тьфу!— Иван Семенович заходил раздраженно по горнице.
— Ты уж позарился на шубу!— с укором сказала Прасковья Федоровна.
— Думал я, что они такой свистопляс учинят? Ворье проклятое!
— Это кто же у их такой голосистый — запевает-то?— спросил Михаил Семенович.
— Скоморох. Днями сверху откудова-то пришли. Трое: татарин малой, старик да этот. На голове пляшет.
— Ты приметь его,— велел Еоевода.— Уйдут казаки, он у меня спляшет.
— Сам ихний там же?
— Стенька? Там. Со всеми вместе орет.
— Стыд головушке!— вздохнула Прасковья Федоровна.— Людишки зубоскалить станут...