Бледный, растерянный стоит невдалеке Алеша.
А в т о р. Алеше было мучительно стыдно, он не имел права оставаться и слушать, но с ним случилось что-то странное — вдруг совсем не стало сил, он буквально не мог сделать ни шага…
Митя бросает папиросу, затаптывает ее.
Отвернувшись от Лизы, глядя в сторону, говорит:
— Ты прости меня, Лиза, за тот случай… в кузнечном… Озоровал я… а вот теперь не знаю, как быть… слова испорчены… не повторишь, а я на самом деле… понимаешь, на самом деле… Просто сам не могу понять, что со мной делается… вот ты сказала подняться — я поднялся, а сказала бы прыгнуть вниз — не задумался бы…
Алеша стоит, закрыв глаза, зажав руками уши.
Митя говорит тихо, в голосе у него недоумение. Он поворачивается к Лизе, берет ее за руку, и она не отнимает руки.
— Ты тоже думала обо мне, скажи — да? да?
— Да…
Алеша открывает глаза и видит… как их силуэты сливаются в объятии.
Не оглядываясь, Алеша убегает.
Силуэты Лизы и Мити. Объятие все еще длится. Шепот.
— А ты не боишься меня?
— Я ничего не боюсь.
— Знаешь, что обо мне говорят?..
— Я ничего не боюсь.
— Ведь я тебя обманывал. Меня один человек подбивал.
— Я ничего не боюсь.
Митя целует Лизину руку.
Как человек, случайно оставшийся живым в мертвом, разрушенном городе, бредет Алеша по ночным улицам. Он проходит по обрыву над Волгой, по самому краю обрыва и только случайно не срывается вниз, даже не заметив этого.
Вот Алеша у реки — он попадает в густой туман. И чем дальше идет, тем гуще белый, надвигающийся волнами туман. Кажется, ничего больше нет на свете, кроме этого тумана вокруг Алеши, кроме отчаяния в его душе.
Вот он входит домой к себе на кухню. На сундуке заботливо разложена постель и отогнут край одеяла, аккуратно подшитого белым пододеяльником.
Присев к кухонному столику, Алеша достает тетрадку и карандаш, вырывает листок бумаги и пишет:
«Уважаемый Сергей Сергеевич!
Я уезжаю. Куда — не знаю сам, но уезжаю утром навсегда, это твердо решено. Может быть, вы подумаете, что я дезертир, но я ничего не могу сделать. Прощайте. Никому не верю. Алешка».
Передернув плечами, подышав на руки и потерев их друг о друга, как это делают при морозе, Алеша складывает вчетверо листочек и надписывает адрес. Отстегивает от рубашки комсомольский значок и кладет его на записку.
Приоткрывает дверь в комнату: видит спокойное, даже чуть улыбающееся во сне лицо матери, видит ребят, раскинувшихся на кроватях и раскладушках.
Но ничто уже не может тронуть Алешино сердце. Он хмурится, закрывает дверь, сняв с гвоздя, бросает поверх одеяла полушубок и, как был, не раздеваясь, в костюме, в ботинках, дрожа, забирается в постель.
Натягивает одеяло, закрывается с головой и сворачивается клубочком. Несколько мгновений длится тишина, подчеркиваемая тиканьем будильника. Затем раздается отчетливый, громкий голос:
— Говорит Москва… говорит Москва…
Алеша пошевелился, но все еще продолжает лежать.
— Говорит Москва… говорит Москва…
Выглянув осторожно из-под одеяла, Алеша видит напряженно склонившиеся над радиоприемником и как бы вырванные из темноты светом его глазка лица молодогвардейцев.
Круто сдвинул брови Олег Кошевой. Уля Громова слушает, широко распахнув ресницы. Туркенич и Ваня Земнухов склонились над тетрадками и приготовились записывать Москву. Никто из них не видит, что сквозь мутное стекло кухонного окна заглядывает гестаповец в черной фуражке.
Алеша вскрикивает, чтобы предупредить ребят, но в тот же миг распахивается дверь и гитлеровцы врываются в кухню.
Вместе со всеми молодогвардейцами Алеша оттеснен в угол… гестаповцы ломают, скручивают им за спиной руки.
А радиоприемник снова повторяет:
— Говорит Москва…
Высокий немец, с низко опущенным тугим животом, с нависшими над воротником толстыми складками шеи — злобно вырывает из розетки вилку.
— Надоело… — произносит он, ломая слово немецким акцентом, и приказывает: — Увести!
Трагически зазвучала музыка.
Удар гонга. Ослепительный сноп света.
— Следующий! Тюленин Сергей!
В луче прожектора окровавленный, истерзанный Сережка Тюленин. И страшное лицо палача, светящееся из темноты.
— Будешь говорить?
Молчание. Удар.
— Будешь… будешь… будешь…
Гонг. «В луче прожектора проходят лица Олега Кошевого, искалеченного, поседевшего, Ули Громовой, Вани Земнухова… Смеющаяся прямо в глаза палачам Любка-артистка…