Филипп летел.
Он понял это, и оставшиеся на башне тоже это поняли. Он легко и плавно скользил вниз, к земле, которая мягко приближалась, будто всплывала навстречу. И незнакомая, новая радость овладела Филиппом. Слезы полились из его глаз. По-новому ощутив свое тело, он перевернулся в воздухе и увидел удаляющуюся башню и крошечные, подобные муравьям, фигурки у края ее стены.
Наконец, он коснулся земли на вершине зеленеющего холма, пролетел над ним еще немного и осторожно опустился лицом в траву.
В роще неподалеку пели птицы. Долго он лежал так, непонимающий и потрясенный.
Первым верхом прискакал Иаков, но не решился подойти, а только соскочил с лошади и остановился поодаль... Потом Филипп увидел остальных. Они бежали к нему. Среди них он узнал Деккера. Профессор был всклокочен, и рот его был открыт, словно испуганный крик застрял у него в горле. Он добежал первым и задыхаясь упал на траву рядом с Филиппом.
Филипп подполз к нему и положил голову профессору на грудь.
О. Григориус сидел в своей келье и крошил хлеб в чашку с молоком. Вошел Филипп.
— Вы меня звали? — спросил он.
— Да. Хочешь молока?
— Спасибо, я сыт.
О. Григориус проглотил две-три ложки и отодвинул чашку в сторону.
— Я ухожу из монастыря...
Филипп молчал.
— Пойдем со мной... Я к людям иду, — сказал о. Григориус. — Живое слово им понесу, которое церковь извратила.
— Не поймут вас, — сказал Филипп. — Смеяться станут.
О. Григориус посмотрел на Филиппа.
— Ты так говорить стал, точно всё уже понял... И суть жизни, и пути ее...
— Вовсе понимать жизнь не надо да и объяснять тоже, — сказал Филипп.
— Да? А что же надо?..
— Жить надо... И постараться задавать меньше вопросов.
— Как животное? — сдерживая гнев, сказал о. Григориус.
— Жизнь разумна сама по себе, — сказал Филипп, — неразумно то, что сверх нее придумывается... Вы своего бога выдумали, а я своего ищу...
— У тебя уже и бог другой?
— Да, — сказал Филипп.
— Какой же это?
— Тот, которого я вижу.
— А в себе ты его не чувствуешь?
— Если я не найду его в себе, тогда его нет вовсе, — сказал Филипп...
— А сейчас-то что есть? — сказал о. Григориус. — Абсолютная свобода?.. Абсолютное бытие?.. Слепой случай, который играет человеком, как пылинкой?..
— Нет, — сказал Филипп, — власть человека над жизнью зависит от его воли и способности проявить себя...
— Не свои слова ты говоришь, — сказал о. Григориус.
— Может быть, — сказал Филипп, — но они мне нравятся...
— Жаль мне тебя, — сказал о. Григориус, — хоть и страшен ты, как бесноватый... У тебя отняли человеческий облик, сделали уродом. Как бы о двух головах... А ты радуешься и гордишься даже...
— Вы не знаете, что это такое... Видеть землю сверху, с высоты... Вам никогда не понять этого.
— Грех всегда сладок, — сказал о. Григориус.
— А почему то, что сладко для человека, вы называете грехом?..
— Ты начал жить плотью. Вот почему ты занялся поиском Бога... Бога не надо искать. В него надо либо верить, либо не верить. Ты не веришь. Уже давно не веришь, еще с тех пор, когда начал вычитывать из книг чужие откровения и приписывать их себе. Ты прав. Твое место здесь, ибо монастырь этот из прибежища слабых стал местом духовного разврата, — сказал о. Григориус.
— Почему же? Я тоже уйду, — сказал Филипп. — Только вы пойдете по земле, я поднимусь в небо. Вы не поверили, что Иисус приходил ко мне, не поверили искренности моей исповеди и первый зародили во мне сомнение... Вы не поверили, что небо опустилось ко мне. Но вынуждены были поверить, что я поднялся в небо .
— Прощай, — сказал о Григориус.
— Прощайте.
Филипп вышел и пошел через двор к себе в келью. Неподалеку от пристройки, где он жил, сидел на скамеечке Иаков.
— Я давно тебя жду, — сказал он. — Доктор хочет тебя видеть. Он болен.
— Попозже, — сказал Филипп поморщившись. — Я сам приду.
— Они просили, как увижу, сразу привести.
Профессор Деккер полулежал, обложенный подушками, однако, несмотря на болезненное выражение лица, был весел и возбужден. Клаф, наоборот, выглядел мрачным.
— Вот и он, — сказал профессор, увидев Филиппа, и порывисто схватил его за руку. — Садись... Я соскучился по тебе... Десять лет нашего труда сидят перед нами в его облике, — повернулся к Клафу.