И тут же закричала какая-то кликуша. Крик ее словно разбудил толпу.
Первым к о. Григориусу подбежал старичок, отец парализованной дочери, и толкнул его. Кто-то из больных заплакал.
О. Мартин успел шагнуть и стать между о. Григориусом и толпой. Однако какой-то нищий, увешанный веригами, метнулся в сторону и ударил о. Григориуса костылем в висок. О. Григориуса подбросило, он завертелся волчком, потом неожиданно побежал, как-то мелко семеня ногами, вдруг остановился и рухнул навзничь.
Толпа паломников и нищих стала таять.
О. Григориус лежал на окрашенной кровью земле, запрокинув голову.
По длинному больничному коридору шел профессор Деккер в сопровождении сестры милосердия. Судя по тому, как профессор изменился, прошло не менее десяти-пятнадцати лет. Он сильно постарел, сгорбился, и в выражении его лица появилось что-то детское. Вместе с сестрой Деккер вышел в приемный покой, где на скамейке ждал его Иаков. Иакова узнать было еще труднее. Он был уже совсем старик. На нем непривычно после монашеской рясы сидел какой-то кургузый пиджачок и узкие брюки. Увидав профессора, Иаков радостно бросился к нему. Деккер же встретил Иакова довольно равнодушно.
— Посидите здесь, — сказала сестра, — я принесу вещи.
— Хорошо, — сказал Иаков, — мы подождем.
Они уселись и стали ждать.
— Ну, как вы? — спросил Иаков.
— Вот беда, со вчерашнего дня мучит изжога. Хотелось бы выпить зельцер вассер, — сказал Деккер.
— Сейчас ваши вещи принесут, пойдем в кафе, — сказал Иаков.
После этого профессор замолчал. Иаков несколько раз на него посматривал, но заговорить не решался. Одна пуговица на рубахе профессора была расстегнута, галстук сбился набок. Иаков встал, застегнул ему пуговицу и поправил галстук. Вошла сестра, протянула Иакову чемодан и плащ профессора.
— Всего хорошего, — сказала она Деккеру. — Поправляйтесь.
Европейское лето было в разгаре. Чистенький городок утопал в зелени. Небо, однако, было покрыто облаками.
— Дождь начинается, — сказал Иаков. Он поставил чемодан и надел на профессора плащ. — Зайдемте в кафе, — сказал он, — тут рядом. Переждем дождь и зельцер вассер выпьем.
На улице им дорогу преградила военная колонна. Катились двуколки, шли солдаты, прогрохотала полевая кухня.
Кафе находилось в полуподвальчике, и все столы были заняты. Тут происходил какой-то диспут. Выступали ораторы, и слушатели встречали их то шиканьем, то возгласами одобрения и аплодисментами.
Иаков, поискав взглядом столик, хотел было выйти, но на улице уже шумел ливень и пришлось остаться. Деккер и Иаков стояли на пороге кафе, глядя сквозь стеклянную дверь на улицу. Вдруг один из слушателей, особенно громко выражавший то восторг, то негодование, обернулся и вскочил. Это был Самуэль.
За эти годы Самуэль изменился меньше других. Он, правда, хоть и поседел, но выглядел даже помолодевшим. Движения его были порывисты и энергичны.
— Господи, да ведь это профессор Деккер, — сказал он подходя. — Я видел вас всего раз, и отношения между нами складывались, к сожалению, не совсем... Но тем не менее... Я позднее читал о вас и вспомнил... У меня чудесная зрительная память... Я и вас помню. — обернулся он к Иакову. — Не хотите ли присесть? Я сейчас достану стулья... Часто здесь говорят, конечно, вздор, но иногда, представьте себе... весьма...
Он сбегал куда-то и принес два стула. Деккер и Иаков сели рядом с Самуэлем у его столика.
— Нам бы зельцер вассер, — сказал Иаков.
— Это несложно... — сказал Самуэль и куда-то убежал.
— Всякий раз, когда наступает естественный предел какого-нибудь исторического этапа, — говорил один из ораторов, — те, кто не понимает исторических пружин развития, начинает кричать о последнем пределе научного, философского и религиозного мышления, после которого наступает чуть ли не конец цивилизации и нравственности, а поскольку каждый из этих господ неизлечимо болен обычным бытовым эгоизмом и не мыслит себе жизни без своей нравственности и своей цивилизации, то они неизменно время от времени, в конце того или иного столетия предсказывают и конец света...