— Значит, катакомбы? — с усмешкой спросил настоятель.
— Да, если потребуется, опять катакомбы, — с жаром воскликнул о. Григориус.
— Страх ваш понятен. Вы слишком долго жили затворником. Но как совместить с вашей честностью донос на меня о том, что я приютил в монастыре чуть ли не алхимиков и чернокнижников...
— Я растоптал бы ногами их лабораторию, — с неожиданной злобой сказал о. Григориус.
— Господи, как у вас злобой глаза сейчас сверкнули, — сказал настоятель. — Сейчас не XVI век... «Катакомбы»... Мы должны жить в том мире, какой существует.
— Сейчас мало кто верит тихо и кротко,— продолжал о. Григориус. — Даже собственные видения сейчас заимствуют из книг, и означают они не веру, а нервное состояние умов, материализм и гордыню... То же и в нашем монастыре... Унижение, солдатская муштра и дурная пища могут родить среди монахов мечты только гордые и злобные...
— Наш метод воспитания, — уже сухо и чуть ли не враждебно сказал настоятель, — включает воспитание воли, умение ограничить, обуздать себя, подавить мысль. Ибо вера — это чувство...
— Тот, кто боится Бога, может его возненавидеть. Костры инквизиции готовили нынешнее нашествие науки и рационализма.
— Подобные речи можно назвать и отступничеством, — сказал настоятель уже с угрозой. — А некоторых особо строптивых отступников предают отлучению... Я не уверен, правильно ли вы влияете на молодые умы. Ваш воспитанник Филипп...
— Это натура ищущая, но нервная и слишком впечатлительная, — перебил о. Григориус. — «Мог светить как безгрешный, но не светил». Это словно о нем сказано. В таких натурах, как он, может вспыхнуть материальное желание Пожалейте их, отец, — сказал он с неожиданной мольбой в голосе. — Жалейте их, пока они наши.
— Я подумаю о нем, — сказал настоятель смягчаясь.
— Не дай Господь, — сказал о. Григориус, — если такой усомнится!
Они подходили к колодцу, у которого толпились крестьяне. Земля вокруг потрескалась от зноя. Темнокожий юноша поил буйвола из деревянной колоды.
— Вот оно — начало начал,— сказал о. Мартин. — Вот они — истоки веры.
— Здесь небо ближе, — вздохнул о. Григориус.
Они взяли из рук юноши кожаное ведро и омыли мутной водой воспаленные лица.
В трапезной ужинали. За длинными столами сидели монахи, послушники и ели в полной тишине, молча и скучно, словно совершали надоевший обряд. Перед каждым на деревянной тарелке лежали лепешки и горстка земляных орехов. На столах стояли глиняные кувшины с водой.
О. Мартин и о. Григориус сидели во главе стола и молча пили воду из глиняных кружек.
Филипп, не прикасаясь к еде, старался взглядом встретиться с глазами о. Григориуса. Трапеза кончалась. Прочли молитву, и, встав друг за другом, все двинулись к деревянному корыту, где, ополоснув свои миски, сложили их ровной горкой. Филипп вышел со всеми, так и не прикоснувшись к еде.
Деккер сидел на земле среди высоких олив. Рядом с ним стояла большая клетка, полная лягушек, ползающих и прыгающих друг по другу. В сухой траве посвистывал ветер. Склоны далеких гор были покрыты облаками.
— Профессор, куда вы девались? — послышался голос Клафа. — Дверь заперта изнутри. Я стучал полчаса, думал, с вами что-нибудь случилось.
— Я вылез в окно... — сказал Деккер. — Хотел хоть ненадолго избавиться от вас и побыть один. Вы человек полезный. В работе. Но иногда вы становитесь невыносимы.
— Бессонница? — сказал Клаф. — Апокалиптическое восприятие? Но ведь вы нашли способ — лечь на землю и смотреть в небо.
— Перестаньте фиглярствовать! — вдруг злобно крикнул Деккер.
— Я не фиглярствую, — тихо ответил Клаф. — Я сам часто прибегаю к вашему методу.
— Поймите, — сказал Деккер после паузы. — Мы в тупике... — он ткнул ногой в клетку с лягушками. — От решения проблемы мы сейчас так же далеки, как и пятнадцать лет назад.
— Мы не готовы!.. Просто не готовы!.. Мы переоценили свои силы! Может быть, вам пойти отдохнуть? — сказал Клаф. — А этим займусь я?
Лягушки в клетке проявляли беспокойство, образовав некий странный, словно парящий внутри клетки, рой.
— Занимайтесь, — безразлично сказал Деккер и встал. — Занимайтесь, а мне надоело быть этаким непризнанным гением.
Он усмехнулся, махнул рукой и, тяжело волоча ноги, поплелся в сторону монастыря. Остановился.
— Пока я был молод, горяч и гоним, — крикнул он издали, — я думал, что эта проблема разрешима на пересечении физики, биологии и физиологии... Но теперь, после пятнадцати лет тяжелого труда и размышлений, я понял — нет, милые мои... Здесь нужен гораздо более широкий синтез... Синтез нравственности и знания, науки и морали, разума и инстинкта... Не знаю, может, кто-нибудь, когда-нибудь и достигнет этого, но я не могу и не хочу! — воскликнул он неожиданно громко. — Ибо веры во мне более нет, и в Боге я начал сомневаться... Начал сомневаться даже в Ньютоне, создателе той Вселенной, в которую наука верит уже два столетия... Я весь в сомнениях, господа, я мертв... Отрекаюсь! — крикнул он визгливым голосом.— Прощайте! — Он церемонно поклонился и пошел полем к монастырским стенам.