Настроение у бойцов было несколько подавленное, так как о ситуации на фронтах толком никто ничего не знал. Один раз привезли газеты, и политруки тотчас устроили громкие читки, но в газете были описаны отдельные подвиги советских бойцов, а информации об общем положении не было. Пытались поднять настроение политруки, повторяя материалы из своих агитационных брошюр, но это мало что давало. Разве что балабол Сереженко из второй роты своими анекдотами, прибаутками и рассказами о победах на женском фронте как-то поднимал настроение.
Уже на следующий день их пребывания в этом месте в батальон прибыл представитель Особого Отдела полка, молоденький лейтенант. Он начал свою работу с бойцами и командирами, как все понимали, с целью выявить возможных предателей и дезертиров. Делал он это как-то наивно и бесхитростно, по-видимому, по какой-то своей инструкции, прежде всего, уточняя анкетные данные. Вопросы он задавал в разной последовательности, повторяя их, и переспрашивая. Наверное, предполагалось, что если человек врет, то обязательно на чем-то засыплется. Но главный, каверзный вопрос всегда звучал в конце беседы — имеет ли данный товарищ какие-либо прегрешения, вину или неисполненный долг перед Советской Властью, Коммунистической Партией и Товарищем Сталиным? Все, разумеется, отвечали, что у них ничего такого нет, и быть не может.
Да, именно так все и отвечали. А вот когда дело дошло до балабола Сереженко, тот подумав, ответил что, да, у него такая вина есть. Заинтересовавшийся особист сразу же пожелал узнать, что это за вина. И товарищ Сереженко, потупив взор, ответил, что он совратил чужую жену. Потерявший интерес особист сказал, что это конечно нехорошо и противоречит божьим заповедям, хотя они у нас и отменены, но, если не было насилия, то это серьезным преступлением не является.
— «Все было бы так», — сказал тогда грешник Сереженко, — «если бы эта, милая моему сердцу женщина не была женой партийного руководителя». И еще он добавил, что, конечно, осознает свою вину, и был бы готов отправиться на свое место жительства, и там повиниться, если бы не война. Поэтому, чтобы хоть как-то исповедаться, он готов положить свои грехи на бумагу.
Особист с готовностью дал ему листок бумаги и карандаш, и грешник принялся за дело. Когда он вручил листок особисту, тот даже не понял что это такое. Он полагал увидеть текст, а увидел рисунок, и попросил дать пояснения, и тотчас их получил. Когда до молоденького лейтенанта дошло, что же он видит, он покраснел как гимназистка и пробормотал: «Неужели и так можно». Листок он порвал, а его автора выгнал.
Николай стоял на посту у блиндажа, когда туда пришел особист жаловаться на Сереженко, и все слышал. Комбат захотел посмотреть рисунок, но особист ответил, что он его порвал. — «Жаль» — сказал тогда комбат, — «ладно, по крайней мере, будем знать, что этот товарищ хорошо рисует». Еще особист стал жаловаться, что с него требуют отчет о проделанной работе, а у него до сих пор никаких данных нет.
«Ты что же», — спросил комбат, — «хочешь, чтобы в батальоне было как можно больше провокаторов и дезертиров, чтобы было, о чем доложить?»
«Нет, конечно!» — ответил особист.
«Вот и готовь отчет», — сказал комбат, — «пиши, что в батальоне настроение нормальное, все бойцы готовы выполнить свой долг. Только постарайся все правильно сформулировать. Обязательно укажи, что проводил работу в соответствии с выданными тебе инструкциями, ну, и так далее». И обрадованный лейтенант побежал готовить отчет.
А копать окопы им все-таки пришлось. Прибыл командир полка, они с комбатом обошли линию обороны батальона и определили места, где, прежде всего, нужно копать. И как только бойцы приступили к выполнению этой работы, неожиданно послышалось звуковое сопровождение. Да не с нашей стороны, а со стороны немцев. Они установили громкоговорящую установку, которая с утра до вечера гремела так, что хоть уши затыкай.
Это были бравурные немецкие марши, советские песни, песни русские народные и даже какие-то колхозные частушки про тракториста, трудодни и подлого кулака. По-видимому, немцы ограбили какой-то магазин «Культтовары». Обеспокоенный комбат сообщил об этом в штаб полка, откуда прибыли разведчики-наблюдатели, но ничего подозрительного не обнаружили. А солдатам это было только на руку, так как копать под музыку гораздо легче.
Когда зазвучали первые ноты очередной песни, Сереженко крикнул: — Братва, моя любимая песня про девушку Тоню. Будем подпевать, по очереди, «В штанах» и «Без штанов». Сами поймете, как. Поехали.
«В Москве, в отдалённом районе,
Двенадцатый дом от угла», — пропел певец,
«В штанах», — добавил Сереженко.
«Чудесная девушка Тоня
Согласно прописке жила», — продолжил певец,
«Без штанов», — выкрикнул Сереженко.
«У этого дома по тропке,
Бродил я, не чувствуя ног», — певец,
«В штанах», — подхватили стоящие рядом бойцы,
«И парень был, в общем, не робкий,
А вот объясниться не мог», — певец,
«Без штанов», — грохнула вся вторая рота.
Песня продолжалась, и все больше бойцов подключалось к ней.
«В любви надо действовать смело»,— сделал вывод исполнитель,
«В штанах», — прогремело на позиции,
«Задачи решать самому», — певец,
«Без штанов», — на одном дыхании выдал весь батальон.
Гомерический хохот перекрыл громкоговорящую установку, и самые последние слова песни уже никто не расслышал, да никто уже и не прислушивался. Солдаты хохотали и наперебой рассказывали друг другу о своих былых объяснениях и победах.
— Что же это происходит, товарищ капитан? — взволнованный особист подбежал к комбату.
— Это, лейтенант, немец, сам того не осознавая, с подачи этого обормота Сереженко, провел нам боевое слаживание подразделения. Правда, оно не совсем боевое, но отличное слаживание.
— Извините, я не совсем понимаю.
— Ну, подумай сам. О чем думает боец, сидя в окопе?
— О Родине, которую надо защищать?
— Да, о Родине. Только для него Родина, это, прежде всего, его разлюбезная краля. Это одна тема для всех, и она их объединила. Ты посмотри, несколько дней назад они не знали друг друга, а теперь это единый коллектив. Ты, парень, осваивай эту тему.
И так продолжалось несколько дней.
Николай усмехнулся, вспомнив вчерашний день. Вчера, в дополнение к музыке, появились и артисты-агитаторы. Первым вступил в дело человек, хорошо говорящий на русском языке. Начал он с величия Германии и германской нации. Потом перешел к истории, вспомнив Императора Петра I, который дружил с немцами и во всем брал с них пример. Не забыл он и про немку Анну Монс, его фаворитку. Затем обозвал Императора Николая II (Николашку) дураком за то, что он вступил в войну с Германией, упомянул и про его супругу, немку.
Потом перешел к Марксу и Энгельсу, назвав их учителями Ленина и Сталина, добавив, что ученики оказались бестолковыми, двоечниками, как он сказал. А затем он начал говорить такое, что батальонного политрука чуть удар не хватил. Он заявил, что «товарищ Ленин со товарищи» жили за границей на немецкие деньги. И что товарищ Ленин во время партийной Циммервальдской конференции, которую он же и организовал, окончательно «снюхался» с немецкими капиталистами, а от своих коллег по партии это скрывал.
Николай, разумеется, эту конференцию в ВУЗе изучал, но о том, на какие средства она проводилась, ему было неизвестно.