Перед каждым ночным маршем солдат опрашивали, все ли в порядке с одеждой, обувью, снаряжением. Проверяли исправность оружия. Если что не в порядке — тут же заменяли. Сержант Галерин опросил свое отделение, но жалоб не поступило. Предложил солдатам подойти к ротной повозке и заменить, что нужно. Себе он выбрал легкие ботинки немецкого производства. Трофейные, конечно. Кожаная подошва, блестящий хромовый верх и удобные застежки-крючки соблазнили его. Он примерил с портянкой, затянул шнурки, закрутил обмотки: будет легко, удобно в пути. Свои же «скороходы» на резине сдал ездовому-каптенармусу Дахно.
Еще было светло, но уже готовились в путь. К сержанту Галерину подошел усатый Чуркин, пулеметчик, и спросил командира:
— Как быть с пулеметом, сержант? Сорок километров на плечах ночью очень утомительно. Разреши пулемет обуть?
Галерин не понял значения слов «пулемет обуть», но спрашивать не стал, что это значит. Он проникся уважением к Чуркину еще в вагоне, доверял ему:
— Давай, как лучше!
Через несколько минут сержант увидел, как трое пулеметчиков раздирают старую телогрейку и кусками обматывают катки станкача. Озадаченный, он подошел к солдатам:
— Скоро начнем двигаться, а вы пулемет собрали, да еще щит поставили?
— Так ты же разрешил «обуть Максима», чтобы колеса о бетонку не стучали!
— Я понял! Вы хотите пулемет катить? А другие тоже катить будут?
— Другие о нас не позаботятся! Мы придумали, а они пусть пример берут! — улыбнулся в усы Чуркин.
— Добро! Я доложу командиру взвода о вашей находчивости.
Сержант Галерин понимал, что собранный пулемет легче катить на катках, чем нести на плечах в разобранном виде. Да и к бою он всегда готов! Это же солдатская смекалка! Однако, он понял и то, что пошел у солдат на поводу, разрешил то, что запрещено.
Пулеметчики надежно обмотали колеса ветошью, аккуратно закрутили верёвками. Стучать не будут! Видно было, что они довольны своей работой.
— Воды налейте в кожух, да смотрите, чтобы грязь в замок не попала, зачехлите его, — распорядился сержант. Но Чуркин и так знал, что нужно делать пулемётчику.
— Есть! — сказал Чуркин. — Будет сделано!
Галерин сел на бревно и стал протирать свой автомат. Он стеснялся Чуркина, преклонялся перед его мудростью, сообразительностью, поэтому самокритично осуждал себя: «Какой же я еще неопытный; солдаты меня учат, подсказывают. Но ведь у них тоже башка есть на плечах. Они придумали, спросили разрешения, что тут такого? Надо бы мне считаться с мнением фронтовиков. Старые солдаты опытнее, воевали, большую жизнь прошли. Вот Чуркин! Он мне в отцы годится, а я им командую! Толковый, умный человек… Сколько фронтовиков у меня в отделении? Шесть! Это же сила! Вот придумал же „пулемет обуть“. Но ведь запрещено катить. Приказ! Приказ не обсуждается! Это верно. Катки окованы сталью, стучат. Звукомаскировка нарушается. А ну, если все пулеметы катить будут?.. За три версты слышно! А если нести на плечах? — Один только станок весит тридцать два килограмма, да плита — восемь, да тело пулемета, да коробки с лентами… Трое волокут такую тяжесть на плечах сорок километров. Вот и поносись с ней на марше… Нет, прав Чуркин, молодец, что придумал… Конечно, найдутся критики, заноют: „Разрешил катить! Все несут, а твои что, паиньки! Заискиваешь перед солдатами?“ Найдутся, я знаю! Но все это не беда. Что взводный скажет? Отвечу! Скажу, сами призывали солдат проявлять находчивость, товарищ младший лейтенант! А теперь нельзя? Думаю, что не поругает. Будь, что будет! А может, другие увидят, пример возьмут. Тогда Чуркину — слава! Ведь от этого боевая готовность не пострадает. Наоборот, „максимка“ готов к бою, только ленту вставь…»
Алексей Галерин встал и забросил автомат за спину. Вокруг пулемета собрались ротозеи и хохотали над необычным зрелищем: колеса станкача были забинтованы тряпьем так, что он походил на «максима в лаптях».
Как только стало темнеть, рота вытянулась в колонну и зашагала в составе батальона в неведомую и опасную даль. Многие вспомогательные дороги через Польшу к советской границе были выложены железобетонными плитами для проезда в одну сторону. Это гитлеровцы постарались сделать при подготовке к войне с СССР. Теперь по ЖБ шли наши войска. Соблюдалась строжайшая свето- и звукомаскировка: нельзя было курить, бряцать оружием, стучать лопатками по прикладу и катить пулеметы на катках. Стало почти темно. Шли тихо, лишь слышно было глухое покашливание, да шарканье солдатских сапог. Двигались легко. Усталости никакой. Только на душе невесело. Напряженная обстановка не давала покоя. Через каждый час движения объявлялся привал на десять-пятнадцать минут, и снова вперед.
Усталость навалилась как-то внезапно, под утро, когда заря загоралась и слышны были далекие петухи на польских хуторах. Жуткое состояние, страх, неуверенность давно прошли, и посоловевшие глаза сами слипались, противясь воле пехотинца. Кто обрел друга по сердцу, у того задушевных разговоров на многие километры хватало…
Неожиданно Галерин почувствовал, будто он идет по воде, ноги хлюпают в жиже. Это новое незнакомое состояние напоминало сон. Но Алексей явно не спал и совершенно трезво оценивал обстановку. Осмотрелся, все идут, посапывая носами. Необычное ощущение все настойчивее напоминало о себе. «В чем же дело?» — встревожился молодой сержант.
Рота остановилась на пастушьем хуторке недалеко от рощи, темневшей слева. Справа была овечья кошара под соломенной крышей. Подошли к ней. Командир взвода младший лейтенант Катышев отдал приказ:
— Здесь взвод будет дневать. С рассветом из кошары без команды не выходить. Соблюдать маскировку. Наш взвод располагается слева. Оружие с собой в полной боевой готовности. Смена дневальных через час…
В овчарне было достаточно соломы и сена. Командиры отделений разместили людей вдоль стен, и через несколько минут было слышно похрапывание. Люди устали — прошли более сорока километров.
Галерин снял хромовые ботинки и обмер: подошвы обеих ног от пальцев до пяток отслоились и раздулись, как велосипедные камеры. Онемевшие ступни враз загорелись огнем и разнежились на свободе. Лешка ощупал ноги, пытался рассмотреть их, но в полумраке плохо было видно. Чиркнул спичку и сильно испугался… «Ну, братец, тебе не до сна! Что делать будешь?» Уши загорелись, лицо зарделось, как в бане, в висках застучала кровь. Безысходность охватила душу: чужая земля, гари, постоянная угроза бандеровских банд, страх за свою беспомощность и позорный стыд перед боевыми товарищами. Невольно глаза наполнились слезами: «Что делать? Позор! Как поступить? Кому сказать?» Алексей Галерин не знал.
Разумеется, сна никакого.
Прошло несколько минут. Он размышлял: «Нет, не натер я ноги, потертости не было. Это от длительной ходьбы. Жесткая подошва трофейных ботинок предательски отслоила кожу. Надо было соломку подстелить или стельку какую-то. Как же это я не догадался?..» Тихонько стал звать:
— Чуркин, а Чуркин. Не спишь?
Тот, видимо, не спал. Он не так устал, как вчера: пулемет сам ехал. Чуркин думал о семье, о доме: как они там, без него, несчастные, голодают, поди… Он только чуть задремал, ощутив сладкую истому, на теплой и уютной соломе:
— Чего тебе, сержант? Не, не сплю! А что?
— Поди сюда, глянь, что у меня? А?
Чуркин перелез через соседа и подполз к Галерину, осмотрел ступни, потрогал за пальцы и хмыкнул:
— Да, сынок, как же это ты, а?
И тут Лешка не выдержал и заплакал. Сам не заметил, как ослаб, внезапно разрыдался. Но это только перед Чуркиным. Он верил ему, и только ему мог доверить свою душевную травму. Украдкой глянул на Чуркина с надеждой найти защиту и помощь. Старый солдат отлично понимал безусого мальчишку, по сути, еще пацана, судьбой поставленного рядом с ним. Но жалеть не стал.