— Не горюй! У меня тако же было, да прошло! — он решительно встал и тихо, обнадеживающе сказал: — Я сейчас, погоди, успокойся, сынок!
Лешка почувствовал отцовскую заботу, немного успокоился. Отцу его тоже было сорок шесть лет. Сгинул где-то под Краснодаром. Мама писала — пропал без вести… И усы носил, как у Чуркина… «Куда он так быстро ушел?» — опомнился Лешка. Но не прошло и десяти минут, как в кошаре появился санинструктор Пухов с большой сумкой и ППС за спиной. Сдвинув пилотку на затылок, санитар стал на колено и положил лешкину ногу на свое бедро, молча достал спирт, обтер ступню тампоном, а ножом разрезал кожу в нескольких местах. Брызнула прозрачная лимфа. Выдавив ее ватой, он взял бутыль с йодом и протёр ногу до щиколотки. Затем из большой черной банки зачерпнул пятерней вазелин и обильно смазал подошву. Повторив операцию с другой ногой, он набросил портянки, прикрыл ноги шинелью и встал:
— Фамилия как, сержант?
— Галерин.
— Взвод? Отделение?
— Третье отделение первого взвода.
Козырнув, лекарь схватил сумку, поправил автомат и исчез.
Уже рассвело, в кошаре все спали, как убитые. Только Чуркин не спускал глаз с парнишки. Он наклонился, прошептал, улыбаясь, в усы:
— Колеса надежно смазали. Теперича поспи, сержант! Пройдет все, не думай! Ну, поспи, поспи.
— Спасибо, Чуркин, а я испугался. Ты не говори никому.
— Да нет, пустяки, теперича пройдет, пройдет… Лешка немного успокоился, и не помнил, как уснул. Только сон ему приснился, будто мать в отчем доме укладывает его в постель и осторожно поворачивает на бок… Это Чуркин тряс его за плечо.
Галерин поспал час. Проснувшись, заглянул под шинель. Боль в ногах утихла. Солдатский гомон, стук котелков и кружек говорил о том, что принесли завтрак.
На фронте кормили два раза в сутки: утром и вечером. Те, кто давно воюют, привыкли к такому режиму питания. Кроме котла, выдавали ДП: консервы, галеты, сухарики. Сахарок к чаю всегда был. Новичкам на фронте такой порядок был не по нраву. Однако, кормили вволю. Гречневой каши с американской свиной тушенкой — котелок на душу — вполне достаточно на весь день.
Стало совсем светло. В кошаре пахло сеном и овцами. Чуркин, подавая котелок с кашей и фляжку с чаем, посоветовал сержанту:
— Не вставай пока. Я доложил старшине… Тихо, тихо! Ешь, пока горячая. А я тебе расскажу, что во дворе видел! Не умею складно, да вот, слушай: драка натуральная чуть не получилась из-за каши, значит. Хорошо, разняли вовремя…
Лешка ел с аппетитом. Каша сладила во рту и, право, было не до байки Чуркина. Но, когда он услышал слово «драка», насторожился:
— Что случилось, Чуркин? Кто дрался?
— Один фронтовик, да ты его знаешь, здоровяк такой! Морда — во! Прашков его фамилия. Не наш он, с другого взвода… Так он што? Получил полный котелок каши, сверху на вершок жира, улегся под яблоней на траву и стал, значит, сало под куст сливать за ненадобностью, понял? А Свинцов наш увидел, подскочил к нему, да как даст пинком под зад: «Ты чего, — говорит, — делаешь, подлец? Там, в тылу, люди пухнут с голода, а ты… наел морду…» — орет! Взбесился прямо! А тот в ответ ему заматькался, вскочил на Свинцова… Каша опрокинулась, и началось тут… Подскочили к ним, значит, я, Закиров, Хасанов, Багдасарьян и другие, растащили драчунов. Морда-то кричит: «Привязался, разорался… Сам через неделю сливать будешь! Наголодался, поди, — орет, — крыса тыловая, вот и скулишь положке жира…» — Свинцов-то наш оскорбился и опять на него: «Не хошь жрать — отдай повару, другие съедят, но чтоб выливать на траву… Гнида паршивая…»
— Знаешь, сержант, я бы тако же за энти штучки всыпал ему. Свинцов ведь прав…
— Молодцы, что разняли, а то бы ЧП явное, — сказал сержант Галерин, доедая кашу. — Я тебя полностью поддерживаю. Но помирить их надо бы. Не понимает человек, чего людям стоит кормить всех нас, одевать, вооружать…
В полдень прибежал Анатолий. Вид у него был бодрый. Он соскучился по Лёшке, увидел его и плюхнулся на солому.
— Да у тебя здесь рай настоящий! А мы на хвое спали, недалеко, в лесу, костры разрешили небольшие…
Галерин тоже обрадовался приходу друга, улыбнулся, но не решился рассказывать про свою беду, чтобы не сбить радостного настроения.
— Ты знаешь. Лёша, какая у нас хохма произошла! Это умора! Нарочно не придумаешь! — Анатолий хохотал, никак не мог начать свою байку. — Рядовой Загорулько грелся у костра и прожёг на шинели дыру. Огро-о-мную! Когда он встал — дыра пришлась к самому заду… Что тут было!.. — Анатолий снова расхохотался до слёз. Смеялся и Лёшка. Захлёбываясь смехом, Лёшкин друг кулаком вытер глаза и продолжал: — Все ржали, когда увидели, представляешь? За животы стали браться… вся рота хохотала, да с прибаутками: «Антон, как теперь в атаку пойдёшь? Фрицев насмерть перепугаешь!»
Вокруг Галерина и Иванькова собралась половина катуха любопытных. Кто слышал, кто не слышал о чём идёт речь, всяк свой нос совал узнать, почему мужики смеются. А Толька входил в азарт:
— Постой, Лёша, это ещё не всё! Ну, сжёг солдат одежонку, с кем не бывает! Кому смех, а кому — горе! Наш старшина Саркисов посмеялся вместе со всеми, пожурил рядового Загорулько и велел каптенармусу принести другую шинель. А братва всё хохочет…
Принесли новенькую шинель. Старшина и говорит: «На, вот, с иголочки! Немного помята — выправится. Пришей погоны, петлицы и доложи в восемнадцать ноль-ноль». Надел Антон шинельку, а она ему до пят! Все снова как грохнут! Крутится Загорулько, головы почти не видно! Рукава обвисли — на пингвина похож. — Иваньков снова расхохотался и только теперь заметил целую толпу Лёшкиной роты, падающей от смеха.
— Ну, слушайте, что дальше было! Вроде все успокоились, про парня стали забывать. А наш Антон Загорулько опять отмочил номер. Он взял у ребят ножницы и, не снимая шинели, нагнулся, отмерил на коленях длину и обрезал всё, что ему показалось лишним… Когда же выпрямился… когда встал во весь рост, представляете, шинель стала ему выше колен… и холщовые карманы вылезли… ниже кромки торчат… Это умора!..
Иваньков снова откинулся на солому и расхохотался до слез. Смех заразил всю роту. Закинув головы назад, солдаты гоготали громко, откровенно, не сдерживая себя. Улучив момент, весельчак вставил:
— Вы знаете, некоторые так зашлись, что согнувшись от недержания… в кусты полезли…
Опять пехота грохнула дружным смехом. Долго смеялись…
— Ну, ты, парень, мастак байки травить! Не брат ли Василия Тёркина? Неужто в самом деле так было? — улыбаясь, спросил Руднёв.
— Да вот сегодня утром, ребята! Чтоб мне провалиться! Чего я и прибежал-то к другу! Земляки мы с ним! Посмеяться вместе захотелось, рассказать о событиях в нашей стрелецкой. У вас, поди, таких нет?!
— Как нет? — вмешался Кималтынов. — А вчера что было? Забыли, когда Приходько сало ел? Он угощал Галимова, а тот говорит ему: «Чшушка не ем! Каран — нельзя!» — Приходько как захохочет: «Так в каше тоже „чшушка“, в американской тушенке! Ты ведь ел?» — «Нет, говорит, там барашка бил! Вкусна! Ашать можна!» — все заулыбались, глядя на Кималтынова.
— Мой друг Кималтынов! Из тебя тоже Тёркин получится, но таланта мало. Поучиться бы малость! — с задорной улыбкой прокомментировал Багдасарьян…
— Иваньков, когда гитару принесёшь, всё обещаешь? — крикнул кто-то.
— Видите ли, друзья! Под гитару петь нужно. А тут, знаете ли, звукомаскировка. Соблюдать надо! Как запоёте — крыша с кошары слетит, да и противника перепугаете насмерть… Подождём малость…
Разговоры, шутки, смех продолжались ещё долго. Отличное настроение не покидало солдат. Некоторые познакомились поближе с забавным парнишкой, приглашали заходить почаще. Анатолий оставил о себе приятное впечатление. Постепенно солдаты расходились. Галерин подумал: «Теперь моя очередь рассказать Тольке о себе. Но нет! Свидетелей много, да и огорчать друга не хотелось. Не обидится, если смолчу! Лучше потом расскажу, когда полегчает… А ведь уже полдень. Скоро ночной марш — как пойду?..»