— А сейчас здесь немцы есть?
— Нет, браток, ни души! Выслали несчастных, всех под гребенку. Разорили, искалечили семьи. Жаль было смотреть, что с ними творили… И все из-за того, что мы с немецкими фашистами воевали.
— А куда же их выслали, деда?
— Не спрашивай, не знаю! Конечно же, в тыл, подальше от фронта, на восток, в Казахстан да в Сибирь, наверное. А плантации загубили. Колхозы устроили. Ухода не стало. Половина посадок виноградника посохла, половина — выкопана. Растащили по кустам ночами. Сейчас глянь на угоры — облысели они, пусто! Только в низинах еще кое-где осталось…
— Шла война! Я думаю, теперь восстановят разграбленное, наведут порядок, деда?
— Не знаю, не знаю, может, наладится все, только вот что я тебе скажу: здесь нужен очень хороший хозяин, без этого ничего не получится…
— Ну, вот вы, дедушка, пожилой человек, работать трудно, чем же вы живете теперь, после войны?
— Без работы нельзя, сынок. Я работаю в колхозе, сколько могу. Здесь артельная мастерская есть. Там бочки, двери, рамы делают. Я там сторожую, подрабатываю немного, а дома — виноделием занимаюсь.
— У вас много виноградного вина бывает?
— Помоложе был, в погребок две-три бочки закатывал, а то и больше бывало!
— А потом что с этим вином? — допытывался внук.
— Возил на базар вино. Оттуда — денежки в кармане, да покупки всякие. Так и жили, как могли, кормились, да и сейчас трудно, но перебиваемся: хлеба постоянно не хватает, обносились за время войны. И купить-то нечего. Все так мучаются. Не думай, что я жалуюсь, нет. Мы своим трудом себе на жизнь зарабатываем. Живем, как видишь, с голоду не сдыхаем…
— А на чем вы вино возите? Далеко, наверное?
— В здешних местах коров запрягают, если волов нет или лошади. Я смастерил тележку, на ней бочка с краном, там, в погребе, стоит. В нее двадцать ведер вмещается. Запрягу, бывало, буренку, бабушка плачет: «Куды ты ее, бедную?..» А что делать! Дня за два доеду. А на базаре — дело скорое! Налил кварту — денежки в карман…
— Ну и сколько за двадцать ведер выручка была, дедушка?
— А по-всякому. Цена на вино год на год не приходится. От урожая зависит…
— А сколько все же, дедушка?
— А вот, считай: литровая кварта двадцать рублей стоила. Это же почти задарма. Деньги и сейчас ничего не стоят. Вино многие продавали. За бочку тысячи три — три с половиной, случалось. Купишь чего самое необходимое, да и половину денег на базаре оставишь. Булка хлеба в войну сто рублей стоила, да и сейчас не дешевле…
— Ничего, деда, скоро хлеб будут свободно продавать. Не будет карточек. Жизнь постепенно наладится…
— Конечно, наладится. Да когда же это будет! А пока на кукурузной мамалыге сидим. Вот уже сколько лет хлеба вволю не видели.
— Но все же вы не голодали?
— Нет, голодовки не было, не голодали, это правда, потому, что работали, огород кормил, живность держали. Но виноград я любил растить больше всего. От урожая до урожая пробивались…
— Дедушка, здесь, в Привольном, фашисты были?
— Армия здесь не проходила, но когда пронюхали, что вино немецкое есть в подвалах Либендорфа, повадились на машинах с канистрами, да на мотоциклах — все вычерпали. Полгода хозяйничали, потом отступили, разбойники, но дворы не сожгли, как видишь, и скот угнать не успели. Пережили мы страху, не дай Бог.
— А в этом году тоже будете вино продавать?
— А как же! Видишь, какой отменный урожай созрел. Скоро убирать станем.
— Значит, вовремя я приехал, деда? — улыбнулся внук.
— У меня кустов не очень много. Но коль поможешь — спасибо скажу, внучек. В прошлом году мы надавили две бочки вина. Думал, продам одну — деньги нужны были. Но со мной настоящее горе случилось. Грех на душу я взял, Алеша! — дед глянул на внука и заволновался. Он подошел к скамейке со спинкой, сел, кряхтя, и пригласил внука:
— Садись, Алеша, расскажу тебе историю страшную. Не дай Бог кому-нибудь такое!.. Запряг я коровку пораньше утром и повез вино на базар. А когда приехал, продал все до капельки. Вино хорошее у меня было, — дед поднял большой палец, — люди покупали, хвалили… Заночевать надо было у знакомых, а утром ехать. Ан нет, поперся обратно, хотел скорее домой поспеть. Только выехал за околицу, к пустырю подъехал, смотрю — два парня лежат у обочины и за мной наблюдают. Встали, подошли, буренку останавливают, поздоровались: «Ну, что, вино все продал, дедушка?» — «Все подчистую разобрали». — «Вино у тебя отличное, дедушка», — засмеялись. А я их узнал, на базаре они были. Говорю им: «Так я помню, вы у меня выпивали да подхваливали! Спасибо говорили!» — «Ну, а деньги с собой, что ли везешь?» — спрашивают. — «Конечно, с собой, а где же им быть», — отвечаю. — «Ну так давай деньги, дедушка. Зачем они тебе, старому?» — «Как это „давай“, — закричал я, — вы что, шутите, ребята?» — «Нет, не шутим! — говорят. — Мы тебя поджидаем, дед. Ты же сам сказал, что вечером в Привольное будешь ехать. Вот мы и ждем терпеливо, — издеваются. — Давай деньги, старик, по-доброму!..» Только теперь понял я, что ребята не шутят, грабить меня вздумали. Один корову придерживал, другой хотел полезть мне за пазуху, деньги, значит, взять. Я обернулся, — там у меня у бочки клюка лежала, — да как дал ему по темечку… Упал он и стал ногами дрыгать. Голову я ему пробил сгоряча…
Тут дед заплакал, стал кулаками тереть нос, достал платок, высморкался, протер глаза и тяжко передохнул:
— Другой меня так ударил в лицо, что зуб выбил, губу разбил в кровь. Но я и ему клюкой по плечам съездил так, что он заорал… Видит, что напарник подыхает, — тягу дал, убежал в степь, скрылся где-то в овраге, ворюга… У меня кровь изо рта! Губы вздулись. Смотрю, парень затих, скончался… А тут еще корова мычит, рвется с дороги — испугалась. Я ее успокаиваю, а сам плачу, не знаю, что делать. Никого нигде нету… Боюсь, тот вернется, убьет.
Дедушка снова зашмыгал носом, вытерся платком.
— Поднял я убитого, погрузил на тележку и еду… Голова кругом идет, ничего не вижу… Страшно стало… Парень мертвый на тележке.
Алексей увидел, что дедушка сильно расстроился, решил увести его домой. Он взял деда под руку, но старик, видимо, хотел до конца рассказать о своей трагедии.
— Ничего, ничего, я справлюсь, внучек! Сейчас я. — Он помолчал, немного успокоился и продолжал:
— Не хотел я убивать парня, сгоряча ударил кленовой палкой парнишку… Пережил я много в тот злосчастный вечер, не дай Бог кому… Ну, так вот, доехал я до деревни Славкино, завернул во двор к знакомым… И тут началось! Вся деревня сбежалась… Парня убитого на солому положили… Я рассказал людям, как дело было. Меня многие знали. Кто про что судачит, шум стоит во дворе. Многие плачут: кому парня молодого жаль, а кто меня жалеет, а может, проклинает. Пришлось в деревне заночевать. Отхаживали меня. Всю ночь я глаз не сомкнул, так расстроился, думы всякие… А утром милиция приехала. Парня того увезли, протокол составили. Меня арестовать хотели… Потом велели ехать домой, никуда не выезжать… Словом, суд был. Того бандюгу, что убежал, Стрелина, поймали. Все подтвердил на суде, как было. Вину он на себя принял. Деньги, говорит, не взял: «Простите, говорит, дед не виноват. Мы деда подкарауливали, хотели у него деньги отобрать. Так получилось, деньги я не отбирал».
Перешли через мостик. Дед остановился на минутку:
— Оправдали меня! Сколько пережил я, уму непостижимо. Алеша. Бабушка, бедная, изревелась. Мы тогда жили вдвоем… Вот какие люди бывают паскудные. Раньше такого не было. У немцев все лежало открыто. Никто ни у кого не воровал. Уважительные были…
Домашние накрывали на стол. Бабушка Наталья глянула на деда Степана и сразу же поняла, в чем дело:
— Опять горюшко вспоминал! Будет тебе, старый, сердце терзать, расстраиваться. Давно прошло все! Пережили мы напасть эту, ужасть. Садитесь за стол, ужинать будем…
Алеша спал безмятежно. Мать наказала Нине не тревожить брата: пусть отоспится с дороги. Сегодня воскресенье, все отдыхают. За многие годы такое блаженство досталось ему впервые.
Проснувшись, он не спешил вставать. Очевидно, его разбудил Ниночкин смех во дворе. Звонкий голосок беспрерывно взрывался от хохота. Любопытство подстегнуло. Он надел брюки, сунул ноги в домашние шлепанцы и вышел на крыльцо. Оказывается, смеялись все, и сам он невольно расхохотался: во дворе гуляли пьяные куры. Они не могли ходить. Опираясь на крылья, курочки вставали и падали назад. Петух, что называется, «петушился», горланил, шатался, опираясь то на правое, то на левое крыло, то смешно пятился назад. Любивший бабушку за щедрость, он вдруг набросился на нее, клевал и царапал когтями фартук. Куриный пастух так раскудахтался и бил крыльями, будто на него нападали. Бабушка Наталья заохала, запричитала и поспешно ретировалась. Смеху было на весь двор.