За чаем бабки вздыхали по очереди: и хорошая вроде жизнь пошла, а все не то. И банники перевелись, и кикиморы. Ни водяных тебе, ни чертей, ни русалок.
— Чертовку я нынешней весной видала, — сказала бабушка Малинкина. — Собираю мед у Дальнего озера. Сидит. Черные свои волосы золотым гребнем чешет. Молоденькая! А глазищи грустные: друга, видно, нет. Одиноко.
— Ну, какого‑нибудь охотничка приманит! — хохотнула Любовь Тьмутараканьевна.
— Чертовки‑то, слышала я, однолюбы. А охотник нынче наезжий, городской. Не затем ездят, чтоб душой отдохнуть, а затем, чтоб водки под кустом выпить… Нешто чертовки этого не понимают?..
И тут все бабушки вдруг поглядели на Настю Никитичну.
— Может, поучиться чему хочешь? Травки какой не надо?
— Как все интересно! — улыбнулась Настя Никитична.
— Одолень–травы, может, тебе достать или петушиное яйцо? — спросила Мудреевна.
— Ну что вы! У меня все есть: платье красивое, книги, школа мне понравилась и дети ваши понравились. Я на речке их видела.
— Надоели мы тебе, болтаючи, — сказала Любовь Тьмутараканьевна, выглядывая в окно. — Синеет. Ступай, девушка, в клуб, к молодым.
— Верно, верно! — подхватили старушки, и Настя Никитична послушалась.
Молодежь сидела на стульях вдоль стен. Товарищ Федорова, отчаянно двигая одной ногой и размахивая одной рукой, танцевала наисовременнейший танец «Уй–уй, утаки–утаки».
Лицо ее пылало, глаза горели гневом. Взмокнув, она подбежала к магнитофону и выключила запись.
— Это, товарищи, ужасно! — пояснила она идейное содержание танца. — Если прежние западные танцы опирались на традицию негритянского народного искусства, потому мы и танцевали кое‑что, то «Уй–уй, утаки–утаки» полная деградация, полный отрыв от действительности. Товарищи, танцуем проверенное временем — «Летка–енка»!
Парни и девушки, вполне обычные, ничего в них кипрей–полыханского Настя Никитична не углядела, вышли на середину зала, встали друг за другом и добросовестно запрыгали.
— Вот так и работаем! — сказала товарищ Федорова, подходя.
Настя Никитична кивнула, села на крайний стул.
— Отдохните и вы.
— Я? Отдыхать? — Товарищ Федорова метнулась к магнитофону: — Вальс с хлопками.
Настя Никитична похолодела: сейчас кавалеры разберут девушек, а она, чужая здесь, осмелившаяся прийти на танцы без подружки, будет одиноко подпирать стену. Правда, есть Федорова, но…
Настя Никитична не успела довести свою мысль до точки, перед ней остановился бедовый кудрявый паренек.
— Разрешите?
Настя Никитична пошла, а сама краем глаза успела приметить: местные девушки смотрели на нее, но не шептались.
— Из города? — спросил кавалер.
— Из города.
— Надолго ль?
— Работать.
— Фельдшером, что ли?
— Детей учить.
— Это хорошо… Нравится у нас?
— Нравится! — заулыбалась Настя Никитична. Кавалер тоже заулыбался.
Вел он легко, но почему‑то против движения, затейливо петляя. Завел в дальний угол. Тут от стены отделился парень и тихонько похлопал в ладоши.
— Прошу, — уступил партнершу веселый кавалер.
Новый кавалер, едва коснулся Настиной талии, так тотчас и сбился с такта, замер, побагровел, отвернулся и все шевелил огромными плечами, чтоб вступить. Ринулся раньше музыки и опять встал.
— Что‑то это?.. — сказал он, готовый убежать и оглядываясь в поисках друга.
Настя Никитична сама потянула его в танец, впрочем не пытаясь водить, и у парня вдруг дело пошло. Он был высок, грузен, не толст, а грузен от тяжести мышц на спине, на груди, на плечах.
— С вас можно Илью Муромца писать! — сказала Настя Никитична.
Партнер пошевелил мохнатыми бровями, раздумывая: улыбнуться или как? Улыбнулся.