— Ну да уж… Возили тут меня на соревнования: один срам вышел. Штангу‑то ихнюю я поднял. Поболе ихнего поднял, а только не так, как нужно. Баранку закатали.
— Спортсмены годами тренируются.
— Ну и пускай их! Не дело это — пупок из‑за гонора рвать.
Тут музыка вдруг кончилась. Федорова что‑то сразу объявила, но все пошли из клуба на улицу.
— Вы с нами или как? — спросил неудачливый штангист.
Настя Никитична поглядела на него, не понимая.
— Мы на посиделки. Товарищ Федорова туда не ходит, может, и вам будет скучно.
— Я с удовольствием!.. — вспыхнула Настя Никитична.
— Верунька! — остановил парень скользнувшую мимо девушку. — Возьмите вот гостью. Она с нами хочет.
— Правда? — обрадовалась Верунька.
Подхватила Настю Никитичну под руку, потащила в девичий табунок.
Ночь была тихая, луна еще не взошла. Смутно белели рубашки парней, уходящих во тьму. Они что‑то переговорили между собой, примолкли, и вдруг грянула песня. До того прекрасная и совершенно незнакомая, что Настя Никитична остановилась, и табунок смешался на миг.
— Ах, простите, простите! — быстро извинялась Настя Никитична, боясь пропустить слова песни. Ей уже казалось, что она эту песню знала, а может быть, и пела, и в то же время ей было понятно, что нет, никогда она этой песни не слышала, да и слышать не могла.
— Девушки! — окликнула Верунька табунок. — «Младу»!
Запели дружно про свое, девичье:
Парни бросили первую песню, грянули другую, забивая девичьи голоса:
Девушки переждали и допели свою песню до конца:
Настя Никитична шла с певуньями в ногу, притихнув, как неумелая квакушечка. Слезы стояли у горла. Она радовалась, что девушки поют самозабвенно, не тревожат ее, молчащую, не видят ее непутевых, все же пролившихся слез. Ей показалось, что она вернулась из дальнего путешествия на родную землю, к родным людям…
Околицей вышли к большому, погруженному во тьму дому. Верунька оставила Настю Никитичну, побежала куда‑то, цепочка рассыпалась.
— Ключ на месте! — раздался голос Веруньки.
Дверь в дом отворилась.
В горнице пахло мытыми полами и восковыми свечами. Под потолком жеманилась затейливая люстра в пять рожков, но девушки, как и их бабушки, жгли свечи.
Рассаживались на лавках вдоль стен — занимали место — и стайками убегали на другую половину дома.
— Никогда, говоришь, не была на посиделках? — спросила шепотом Верунька.
— Не была. Спасибо, что взяли.
Верунька поглядела на Настю Никитичну, оценивая, и осталась довольна.
— Ты пригожая. Тебя сразу полюбят. Да уж и полюбили, видно.
— Илья Муромец, что ли? — засмеялась глазами Настя Никитична.
— Какой Илья? Финист.
— Это большой такой? Который танцевал плохо?
— Подожди! — сказала Верунька обиженно. — Ты сейчас поглядишь, как он танцует.
— Феникс ясное солнышко? — удивилась Настя Никитична.
— Финист! — поправила Верунька и немножко отвернулась.
— А почему Федорова на посиделки не ходит?
— А это для нее пережиток! Мы ее раз позвали, а больше — ни! — Верунька вопросительно и не без вызова поглядела Насте Никитичне в глаза: еще неизвестно, мол, что ты скажешь.
В горницу вернулись девушки, бегавшие на другую половину дома, в сарафанах, в кокошниках, в башмачках. Цветы по подолу сарафанов чистым золотом шиты, жемчугом. На кокошниках узоры выложены, опять же жемчугом.
— Наша очередь! — потянула Верунька Настю Никитичну.
Перебежали через сенцы. На другой половине — потолок низок. Вся горница сундуками заставлена. Девушки из сундуков достают наряды, облачаются.
— Бабушек наших все это, — объяснила Верунька. — Одевайся. Это тебе будет впору.
И действительно, все впору пришлось. И кофта продувная, и сарафан, и башмачки–поскоки.
Зеркало висело в углу. Подвела Верунька Настю Никитичну: поглядись.
Стояла в том зеркале Золотая Коса — земная краса, с темными, удивленными, запечалившимися глазами.