Обременённость монаха-новопостриженника семьёй, оставленной в миру, — это, кстати, ещё один из доводов в пользу того, что Мефодий-стратиг служил и жил семейно где-то недалеко от Малого Олимпа. И, значит, теперь, пребывая в стенах монастыря, имел возможность всё же не оставлять семью духовным окормлением и житейской поддержкой.
У СОФИИ
Когда спустишься от городских стен к береговой кромке Тесного моря, сильнейшее смятение охватит тебя при виде этого тысячежильного тока. Даже в солнечный день он непроглядно тёмен. Даже в жару от него веет таким холодом, что острый озноб пробегает по коже. То в одном, то в другом месте на поверхности воды вспухают свежие бугры. Но почти тут же стремнина с судорожным всхлипом засасывает пенные гребни.
Малоазийский берег ещё более каменист и высок. До него совсем недалеко, так что можно различить дерево, человека возле дерева. Невозможно лишь поверить, чтобы когда-нибудь человек решился броситься в воду и поплыть — оттуда сюда. Или отсюда на ту сторону света. Не странно ли? Вот она, совсем рядом — та сторона. Но там уже Восток. Анатолия. Азия.
Есть у греков древнее предание, что когда-то не было в этом месте никакой водной преграды, разделяющей два материка. Почему, спрашивается, в Греческом море, между Малой Азией и Балканами такое множество островов и почему береговые очертания так прихотливы? Потому, говорят, что когда-то на месте этого неглубокого моря, посвященного Богине-Деве, простиралась суша. Море было только одно — чёрный, бездонный Понт Эвксинский. Реки, текущие в него с севера и востока, — от Гипербореи и с Кавказа, — однажды так переполнили Понт, что он встал на дыбы и проломил себе узкий проход в горах. Освобождённые воды устремились в проран и затопили сушу, что лежала за горами. Напоминанием о той суше и осталось громадное множество островов, от больших и знаменитых, — таких как Лесбос, Родос, Самос, Лемнос, Патмос, — до крошечных, сирых, безлюдных и до сих пор безымянных.
Но легенда ли это? Воды чёрного Понта несутся перед тобой с таким неистощимым напором, будто всё случилось лишь вчера. И с трудом верится, что когда-то, за тысячу с лишним лет до нас, царь Дарий рискнул переправить с того берега на европейский несметную армию; построил целый флот, чтобы, соединив корабли борт о борт, сплотить из них зыбкий плавучий мост и по его настилам перегнать с материка на материк всю свою пехоту и конницу. Дарий, как подробно рассказал о нём Геродот, шёл тогда войной на скифов, надеясь настичь их и наказать в степи севернее чёрного Понта.
Если обернуться спиной к бурунному течению, то глазам предстанет ещё одно чудо света. Но уже рукотворное.
О Константинопольской Софии он слышал с малых лет. Кто говорил о ней с восхищением, даже придыханием, закатывая глаза к небу, а кто — с миной недоверия или обиды: наша разве хуже? Потому что в Солуни тоже был свой Софийский собор, им тоже восхищались, его старались посещать семей-но, с детьми; это был самый большой, самый богато убранный храм в городе. Он поражал входящих высотой и размахом купола, облистанного мозаиками… Там парили громадные фигуры изображённых во весь рост Христовых апостолов и крылатых архангелов. Их глаза были обращены к Богородице и к Её Сыну, восседающему на небесном троне. Апостолы будто застыли в круговом шествии своего земного посланничества и одновременно небесного служения. Стоя внизу с задранными головами, дети без труда могли не только разглядеть лики учеников и узнать, кто из них Андрей, кто Пётр, кто Иоанн, но и прочитать, старательно шевеля губами, крупные буквы их имён.
Теперь же Константину предстояло войти под своды Софии другой, а правильнее сказать, первой и единственной. Она высилась на спине городского холма и осеняла весь Новый Рим, его дворцы, храмы, башни, сады, площади, арки. И отражалась сразу в трёх водных зеркалах — босфорском, Золоторожском и пропонтидском.
Откуда бы ты ни подплывал или ни подъезжал к городу, она различалась первой, как будто она и была — сам город, и была здесь ещё до города, а всё остальное наспех сошлось галдящей гурьбой, чтобы поглядеть на неё и озадаченно примолкнуть. Но никому не возбраняется подступиться к ней: и тем, кто пришёл лишь для того, чтобы потом рассказывать, как она несказанно велика, и тем, кто всем своим существом, всей своей прежней жизнью томился по этому дню встречи с нею. Разве не о них сказано у Приточника: Светла и неувядаема есть Премудрость и удобозрима любящими её и обретается ищущими её.