Отряду немцев-стражников было приказано тайно вывести нескольких заключённых за город. Измождённых побоями и голодом людей, чтобы унизить и опозорить их до предела, раздели догола. Подталкивали сзади копьями, приставляли к шеям мечи. Будто развлекались напоследок, перед тем как убить. Дул свирепый ветер, какой тут бывает в конце зимы, при начале весны. Это запомнилось Клименту как признак того, что ведут в сторону большой неуютной реки. Ветер глодал их тела, кости ныли немилосердно. Непогода донимала и стражников. Через время они перестали понукать и стращать. Похоже, сообразив, что ветер доделает всё и без них, вояки развернулись и бодрым шагом ушли в сторону города.
Тогда, уверясь в своём нежданном освобождении, чуть прибавили шагу и Климент со спутниками. Или им только казалось, что они спешат? Положение было плачевнее некуда. Кто их в таком облике не побрезгует подпустить к своему жилью, кто не пожалеет самой завалящей одёжки, охапки соломы для ночлега?
Когда добрели, наконец, к хмурому, в мурашках, Дунаю, кое-как смастерили плот и, собрав сухие стволы, связав их липовыми лыками, переправились на другой берег — всё подальше от недавней своей беды. И теперь направление было одно — приречными тропами и дорогами, всё вниз и вниз по течению. А там, у впадения в Дунай Савы, на каменном кряже стоит малая крепость Белград, и в ней уже приходилось им быть вместе с Мефодием, а ещё раньше и вместе с Философом. Теперь крепостью владеют болгары, а к ним, болгарам, и надо идти. Так завещал Мефодий: случись что, надо уходить в Болгарию, к князю Борису-Михаилу, в его престольную Плиску.
И они дошли до Белграда, а оттуда добрались и до Плиски. Все были приняты и обласканы князем Борисом. Через время Климент получил под своё церковное начало целую область, а позже обосновался в невеликом Охриде, на берегу Белого озера, где построил монастырь, открыл школу, книгописную и иконописную мастерские, — всё по образцу и примеру незабвенных своих учителей. Тут и встретился с пресвитером Наумом.
Разве это не чудо — их встреча? Слишком много делалось на их веку, чтобы никогда этим двоим, да и всем остальным ученикам больше не увидеть друг друга. Пресвитер Наум принял иноческий постриг и основал монастырь с церковью Михаила Архангела в нескольких километрах от обители Климента, «на исходь Белаго езера», как сказано в его житии. К Охридской дружине продолжателей кирилло-мефодиевского дела присоединился и Ангеларий. Ещё один ученик, из способнейших, Константин Преславский, служил и творил в новой столице Болгарии, построенной сыном Бориса-Михаила царём Симеоном, — в Преславе.
Личности учеников, уцелевших после разгрома славянской миссии в Моравии, связанные с ними судьбы средневековой письменности в Болгарии никак не заслуживают скороговорки. Но это уже отдельные объёмные главы в истории становления и развития славянской православной культуры.
Здесь же выход за рамки биографий Константина-Кирилла и Мефодия допущен лишь для того, чтобы хоть немного понятнее стало, какая невероятная жизнестойкость понадобилась тем немногим, кто уцелел после кончины великоморавского архиепископа.
Впрочем, разве и сами солунские братья не испытывали при жизни почти постоянных угроз своему славянскому замыслу и его осуществлению? По сути, в их судьбе есть две строки, до сих пор не поддающиеся никакому рациональному прочтению. Во-первых: как всё же они успели сделать то, что ими сделано? И второе: как то, что они сделали, не погибло почти сразу, а сохранилось до наших дней?
Вряд ли поддались эти строки и мне в предложенном здесь рассказе. Но когда я вхожу в православную церковь в любом городе или селе России, когда слышу псалмы в быстром, но отчётливом исполнении чтеца, или голос дьякона, возглашающего стихи великой ектений, когда священник в алтаре зачитывает Евангелие или певчие на клиросе доносят, будто из облаков, сокровенное «Иже херувимы…», когда весь храм согласно запевает «Верую…», — ответы на невыясненные вопросы сами открываются.
Эти люди, жившие столь давно, больше, чем самих себя и чем друг друга, больше, чем родных своих и друзей, возлюбили Христа, Сына Божия и Сына Человеческого. И эту любовь свою они так сильно захотели выразить на языке, который с детских лет знали, а возмужав, познали в совершенстве и полюбили как свой родной, что им удалось совершить то невозможное, что они совершили.
Евангельский Христос, благодаря их любви заговоривший по-славянски, пришёл ко всем, кто с нетерпением ждал его как единственного Спасителя своего. Поэтому богослужебный язык, созданный ими, не погиб сразу, жив сегодня, не престанет звучать и впредь.