...Работа их над книгами продолжалась. Пергаментные страницы этих книг уже заполнены сияющими золотом и киноварью славянскими буквами. Уже узнал о новой азбуке хан — князь болгарский Борис, и в момент его встречи с братьями — добрый знак! — влетела в окно и сделала круг под сводчатым потолком быстрая ласточка. И вот уже читает Борис эти впервые написанные по-славянски книги
Не скоро, не скоро дело делается! Путь братьев, путь утверждения болгаро-славянской письменности продолжается. Он лежит через Моравию и Паннонию, через Венецию. Рим... Через войны, черев догматические препоны папского Синода… В эти же годы в непрестанных борениях с алчным и враждебным миром, окружающим его, в преодолении внутренней розни и междоусобицы утверждалось и болгарское государство. Они как бы созревали друг для друга, с каждым часом, днем, годом все непреодолимее становилось их взаимное притяжение. Славяно-болгарская земля и славяно-болгарское письмо, зерно и поле, которым суждено было дать столь великий урожай.
Предвидя его, этот урожай на неоглядной ниве, Кирилл и Мефодий не щадили сил. С азбукой в протянутых вперед ладонях, с волшебным зерном культуры шли они навстречу людям, и люди встречал к их, раскрывая сердца и души.
Как бы по аналогии с титанической устремленностью братьев к благой цели автор в одной из глав романа возвращается к сыну кесаря Варды, несчастному горбуну Иоанну. Точно так же, как солунские братья, он отказался от богатства, роскоши, возможности жить в дворцах столицы. Так же, как и они, разгадал он сокровенную тайн у некоего языка... Языка птиц! Он добр, живущий в пещере отшельник Иоанн. И птицы, не страшась, подлетают, разговаривают с ним. И он их понимает, откликается, беседует с ними. Фантазия? Может быть, и нет. Важно другое. Не в уродстве Иоанна его трагедия, не в несчастьях, на которые обрек его жестокий отец. Бессмысленны и доброта его, и дар его. Более, чем людей, любят и жалеет он самого себя. Себя самого и оплакивает. «На этой земле он был человеком без ясной цели, горемыкой, сбившимся с пути, рабом собственного обостренного честолюбия». Иоанн бесплоден, и, поняв это, он возненавидел людей.
Братья же продолжают между тем свой бесконечный, полный терниев земной путь. Страницы романа, повествующие об их жизни-путешествии; страницы о становлении Болгарии, о формировании личности князя Бориса читаются с напряженным и сочувственным интересом. Постепенное усложнение проблематики, все углубляющийся психологизм произведения напоминают явление кристаллизации, когда перенасыщенный раствор начинает вдруг пронзительно искриться, затем в нем появляются мельчайшие блестки, крошечные кристаллики сцепляются одни с другим, создавая самые неожиданные, причудливые, однако неотвратимые комбинации, высвечивая все новые и новые грани характеров. Роман населяют, в нем действуют десятки, сотни образов. И главных, чьими добрыми или злыми деяниями движется сюжет, и второстепенных, так или иначе тоже необходимых, выполняющих ту или иную функцию. Среди наиболее удавшихся автору — кроме братьев-просветителей — образы Варды, уже упомянутого горбуна Иоанна; телохранителя, а затем и василевса Василия; многих, многих других и, конечно, Ирины, о которой также уже сказано вкратце, но к которой следует, очевидно, вернуться, как к красноречивому примеру высокого художественного мастерства болгарского писателя. Удивительна во своей сложности судьба этой византийской красавицы. В чем-то она как бы метафора самой Византии. Племянница логофета, возлюбленная кесаря, жена слабодушного Иоанна... Как много осилила Ирина. Двор василевса и папский Латеран. Константинополь и Рим — как много она прошла. И ничего в результате не достигла, ибо бесплодна по причине своего прямо-таки сатанинского, выжигающего вокруг все живое эгоизма. Невольно задаешь себе вопрос: как же не разглядел ее хищной суетности один из мудрейших людей времени. Философ, еще при жизни заслуживавший святого звания! Может быть, лишь красоту видел, хотел видеть в ней Кирилл-Константин? Может быть, неосознанно предчувствовал, что именно в ней, в этой вероломной женщине, кроется до времени его физическая смерть? Впрочем, любовь его, любовь гения, далека от традиционного понимания. Приблизилась к разгадке сама Ирина. «Он оттолкнул ее из-за любви к ней». Оттолкнул, но перестал ли любить? Конечно, нет! Но в том, что в своем драматическом чувстве к Ирине Философ позволил себе только «поймать ее взгляд», в этой убежденной готовности жертвовать личным мы видим еще одно подтверждение его верности избранному пути.