— А я, я не могу уснуть! — горестно обронила она и. Словно стыдясь признания, опустила голову.
Константин уловил в ее словах горечь покинутой и отвергнутой женщины. Что-то теплое поползло к его глазам и растопило льдинки. Осталась синь летнего неба. Чтоб прогнать минутную слабость, он, ударив рукой о перила, продолжал:
— Однажды торговец пожаловался Соломону: «Повелитель, почему я не могу спать?» А мудрец ему ответил так: «Потому что совесть твоя нечиста!»
Это были тяжелые слова, Константин сам испугался их и решил уйти, но где-то в душе зазвучал голос справедливости: «Спроси ее, почему она молчит?» И он спросил. Впервые он видел Ирину такой — робкой, чем-то напуганной. Она не оправдывалась, не наступала, она проходила свой путь падения. И ответ ее звучал смиренно:
— Молчу, ибо целую твой голос. Теперь я понимаю, что потеряла и чем заменила потерянное, и совесть моя рыдает, а сердце разрывается при мысли о моих черных обманах, осквернивших дорогу к тебе. И если я здесь, то лишь потому, что хочу, чтобы ты забыл про мою вину. Камень грешных своих дней я буду нести всю жизнь одна. Прости меня. Константин, верни хоть надежду, что любишь меня...
— У тебя же есть Варда!
— Варда — это дурман для всех глупых и наивных, таких, как я. Много ли надо девушке, чтобы поддаться увлечению знатностью, особенно если эта знатность сама встает на ее пути и предлагает соблазны глупой суеты? Поверь. Константин, если бы ты был в Царьграде, этого не случилось бы...
— Ирина, ты хочешь свалить всю вину с себя и предстать передо мной единственным обманутым зрителем?
— Я зритель лишь сейчас, Константин... Участница игры, я поняла, что жажда славы, почестей и роскоши, страстное стремление обладать золотой диадемой были всего лишь химерическим сном, который рассеялся с наступлением дня. А днем я поняла свое одиночество и свое падение. Но я не буду тебе лгать, что поняла это уже в первое же утро — так было бы подло с моей стороны. Все это я осознала в последние дни моего прозрения — и ты остался моим единственным светом... Теперь я вырываюсь из страшного вихря, — вихря, который должен был возвысить меня так, чтобы все завидовали мне...
— Вихрь забросил тебя в постель сына Варды...
— Таков был путь в мир моей мечты, я стала снохой сильнейшего человека империи...
— Снохой ли?
— Я понимаю, ты хочешь растоптать, унизить меня. Ты видишь во мне лишь опозоренную, ненавидимую тобой женщину, но одного я хочу: чтобы ты не забывал, что я пушинка, которой довольно и ладони, если ладонь желанная и любимая, но я могу быть гневной тучей, низвергающей молнии на своего врага. В дни падения у меня было достаточно времени, чтобы понять все их хитрости и козни, я могу быть и любезной, и злой, если надо, но, разумеется, только за их спиной. Единственно с тобой могу я быть прямой, ибо ты знаешь меня бесчестной, а я ведь приехала исповедоваться и найти путь к тебе. Прости меня, и ты будешь иметь все, что имею я.
— Да что же ты имеешь?
— Страшную власть!
— И кесарева сына в постели...
— Что он для меня? Грубо отесанная ступень на пути вверх, пустое облако без грома и дождя, которое не может даже бросить тень на спаленные травы, искусное орудие в чужих руках, ножны для меча, пылинка на моей золотой туфельке, о которой он может лишь втайне грезить, шоры для простонародья. Вот что он для меня. И я не хочу, чтобы ты связывал меня с ним даже в мыслях, ибо он не дотронулся до меня ни разу со дня благословения патриарха. Это ты должен знать во избежание лишней ненависти. Обвиняй меня, но за отца! Им я владею, и он мной гордится!
Все это Ирина выпалила одним духом, сквозь зубы, с какой-то отчаянной решимостью. Лишь сейчас Константин понял, насколько низко пала эта одновременно близкая и чужая женщина, отделенная от него стеной подлости, женщина с двойной душой. Он смотрел на овальное лицо Ирины, на тонкие брови и длинные опущенные ресницы, на чуть приподнятую, как у невинных детей, верхнюю губу и с болью обнаруживал за этим лицом мелкий мир, зараженный всеми грехами и соблазнами дьявола. И он испугался... Испугался за себя и за окружающих. Она опустилась на дно, а там уже ничто не остановит человека. Когда он намекнул ей о муже, то сделал это не из ревности или ненависти к бедному Иоанну, он хотел только понять, как далеко она зашла и истинна ли молва о связи ее со свекром. Не подтверди она эту молву, он ее простил бы, ибо сострадание к несчастному сыну кесаря, этот человеческий, некорыстолюбивый поступок, могло бы увенчать Ирину ореолом святости. Но она столь бесстыдно обнажила свое нутро!.. Константин поднялся ступенькой выше и сказал ей через плечо: