Иоанн засиживался у императрицы допоздна, разговаривал с ее дочерьми. Ему явно не хотелось возвращаться в дом, где он проклял час своего рождения, где сон покидал его; ночами он содрогался от плача. Слезы медленно скатывались по бледным щекам на подушку. Он сравнивал себя с одиноким листком, гонимым ветром, растаптываемым сандалиями знати и босыми ногами бродяг, никому не нужным в своих скитаниях, давно забывшим и родную ветвь, с которой его сорвали, и зеленый цвет живой надежды. Однако нелегко было забыть о своем происхождении. Это отец оторвал его от себя и пустил по ветру, как бесполезный мусор. Разве это можно забыть? Слушая молитвы и речи Феодоры, Иоанн догадывался об ее тайных намерениях, но так и не решился заговорить с ней открыто, как, впрочем, и она с ним. Оба жили ненавистью к одному и тому же человеку. Оба знали об этом, оба не смели назвать его имени вслух. Раз только в просторной приемной, вдали от свечей, императрица, будто сквозь сон, спросила:
— Пьет?
— Пьет...
— Для всех нас плохо.
— Плохо...
Оба знали, о ком идет речь. Императрица не спешила назвать его, ибо надеялась на Феоктиста. Логофет славился своей решительностью, однако теперь ему тоже следовало быть осторожным. Его власть распространялась только на международные дела и на просвещение. Варда не допускал его к войску и императорской гвардии. Там распоряжался он. Кесарь подозревал, что Феоктист имеет влияние на некоторых стратигов в провинции, но их силы не представляли угрозы для его власти. И все-таки в сознании кесаря, замутненном пьянством и развратом, поселились непрестанная тревога и боязнь молчаливого присутствия Феоктиста. Варду пугала его близость к Феодоре.
Логофет пересек двор, равнодушно покосился на длинные копья стражей и толкнул дверь. На мгновение мраморная лестница отразила солнечный свет и тут же померкла, как лицо неприветливой прислуги. Не раз логофет поднимался по двенадцати ступеням в приемную императрицы. Он шагнул на первую ступень, и его слух уловил слабый скрип двери. Он доносился из покоев Феодоры. Регенты имели право посещать ее в любое время дня, если вопросы, требующие решения, заслуживали ее внимания. Да и она сама, будучи матерью несовершеннолетнего императора, хотела знать обо всем в империи. Но это желание оставалось лишь желанием: давно уже Эммануил и Варда не приходили к ней и ни о чем не спрашивали. Варда демонстрировал свое неуважение, а Эммануил был запуган и думал только о том, как бы не прогневить Варду! Кесарь давно имел на него зуб: Эммануил единственный из регентов был против включения Варды в руководящий совет. Он изобличал кесаря во всех недостойных делах, только бы убедить остальных, но напрасно. Феодора решительно вступилась за брата. В гневе он бросил ей упрек, что придет время, когда она раскается в своем неразумном упорстве. Всего можно ожидать от пьяницы и развратника, который выбросил первородного сына на лестницу, не пожалев его жизни, а мы, дескать, доверяем такому человеку несовершеннолетнего императора и будущее империи! Эти слова дошли до ушей Варды. Их разгласила сама Феодора, чтобы привязать его к себе, внушить ему, что своим возвышением он обязан лишь ей... Теперь она действительно жалеет об этом. Она была готова сто раз извиниться перед Эммануилом, но он боялся встреч с ней, избегал ее. Только патриарх и Феоктист искали ее помощи и совета. На первый взгляд логофет казался равнодушным ко всему, что происходило вокруг императора, и занимался только своими делами. Его слово имело вес в совете, его слушали очень внимательно, особенно если речь шла о миссиях или разрешении мелких пограничных споров, но, если он позволял себе ступить на запретную территорию — в обсуждение переустройства войска, — брови Варды сдвигались и, привстав со скамьи, он говорил: