«...Тогда пришло самое страшное. Сырой и морозной была зима, камень — сердитым и мрачным... Сперва появился кашель, затем она ослабела, ее лицо осунулось, и она скончалась... Душа ее отправилась прямо на небо, ибо была праведной и чистой. Остались мы одни с Климентом — скорбеть о ней, о ее доброте. Вот в ту пору решился я поискать лучшее будущее для моего мальчика. И пошел... Многое слышал я о Брегале и ее стратиге, все хорошие слова, — и не ошибся. Правильный путь указал мне бог...»
Не много людей прошло такой путь, как отец. Такой путь был под стать поэту или суровому мужчине, который не думает о других, а только о своем чувстве. Отец не был ни поэтом, ни суровым человеком. Или, может быть, был и тем в другим. Его душа была привязана к природе, глаза были способны упиваться весенним цветением, руки жаждали бороться с невзгодами жизни, руки сурового ичиргубиля Старого и Нового Онгола. Согласно законам предков, он мог иметь много жен — но отказался от этого права ради одной; в государстве он занимал высокий пост, рабы и парики должны были кланяться ему — но он пренебрег всем этим и уединился в горах. Согласно родовым порядкам, жены были безликим племенем, задачей каждой было поддерживать огонь в очаге и продолжать род, не отягощая мужскую совесть, — он отрекся и от этих порядков, чтобы уединиться с одной женой. И все-таки в отце осталось что-то от старого — нигде в книге рода не упомянул он ее имени, называя ее только «дочерью Борислава»... Что же это был за человек — отец? Всю жизнь будет задавать себе Климент этот вопрос, но не найдет ответа. Эсхач покинул людей, но не расстался с мудростью, не сделал из своего сына горного волчонка. Всю жизнь переписывал он божьи книги, научив этому и сына, и тем самым вернул его в большой мир — мир любви и доброты, о котором рассказывается в житиях святых и отшельников. Он научил его любить краски и немножко пользоваться ими. Что же это был за человек, его отец?
Вечером, перед сном, Климент брал книгу рода и при этом словно ощущал теплую ладонь отца, прибавляющую ему силы идти вперед. От него, от отца, было упорство — не останавливаться, побеждать соблазны и искушения. Разве не может он, как остальные послушники, волочиться за монашенками? Но зачем? Конечно, он молод и даже красив, многие это говорят, среди них и женщины,. — но Климент из того теста, что и отец, он настроен на сильное чувство, которое, наверное, когда-нибудь придет к нему. Он не плюнет тогда три раза за пазуху, чтобы понять, что идет навстречу в образе красавицы — добро или ало. Он узнает ее с первого взгляда, так как верит, что она есть. Климент видит ее, достаточно ему зажмурить глаза. Вчера он ее встретил во время шествия с иконой, и в сердце будто что-то оборвалось. Она шла, распустив волосы, лицо ее было невинно, руки словно два белых голубя, и походка как у царского павлина. Он не знал ее и боялся спросить, боялся насмешек, но все равно не выдержал, спросил.
— Это ты о ком, о той в золотых туфлях?
— О той, Савва.
— Ирина, сноха Варды, что отреклась от учителя. Однако он молодцом... Спроси Марина, пусть расскажет тебе, что слышали люди из кухни. Вчера она пошла к Константину, и он прогнал се, — болтал Савва, возясь у маленьком наковальни с какой-то оправой. — Потом ее муж такое ей устроил! Забудь о ней.
От этих слов у Климента потемнело в глазах, перо сломалось, оставив на белой коже пергамента длинную черную каплю, капля стала расти, заполнила мастерскую, закрыв черно и пеленой все, что было перед его глазами. Он ожидал чего угодно, только не этого. Клименту было известно, что она из знати, что он может быть с ней только в мечтах, но теперь даже мечте суждено было погибнуть... Значит, он полюбил зло. Ирину, ту, о которой ему рассказывал Мефодий после возвращения из Константинополя. Тогда послушник запомнил только, что Константин вернулся победителем из страны халифов и что молва связывала его имя с именем какой-то знатной красавицы. И вот теперь она разбила его сердце, женщина с красивым лицом, изогнутыми бровями и слегка приподнятой, словно у наивного ребенка, верхней губой. Разве такая женщина может быть плохой?.. Слишком рано мастерская на чердаке опустила свое веко и отрезала ясный солнечный свет, чтобы оставить молодого послушника наедине с собой, в конце пути предков из Старого и Нового Онгола. Он потерял надежду и приобрел боль, которая вряд ли когда-нибудь покинет его...
12
Монастырский праздник закончился длинными молитвами и пением у Стены Плача. Хоругвь в руках оборванного монастырского служки покачивалась перед Феоктистом, как победное знамя. От блеска праздника ничего не осталось, болтливая толпа лениво брела через двор. Кто прозрел, кто стал ходить, кто утвердился в своей надежде На следующий год святой небось и о других подумает. Феоктист верил и не верил в исцеления, но, поскольку был ревностным христианином, не посмел спросить о них упитанного краснощекого игумена. Телохранители Иоанна и Ирины тоже тащились в толпе, но ни Ирины, ни Иоанна логофет не видел нигде, сколько ни старался. Он потерял их из виду на середине дороги, где-то около старого кипариса. Не заметил он также ни Константина, ни его брата, которого он ненавидел. Отношения с Мефодием явно вышли за рамки приличия, и если они все еще здоровались, то делали это, снисходительно улыбаясь. Почему? Феоктист не мог этого объяснить. Он считал, что всегда был ласковым к сыновьям Льва — друга молодости — и помогал им. Пришла пора им отвечать добром на его старания, не то они останутся в долгу.