Скилица[29]
1
Феоктист вышел на галерею и посмотрел вниз, где гуляли монастырские гости и слуги. Гул голосов наполнял каменный двор. Разговор с Константином ни к чему не привел. Он вошел к нему с надеждой — вышел без нее. Отведя тяжелый взгляд от толпы, Феоктист машинально ощупал глазами большие, окованные железом ворота, всмотрелся в ухабистую дорогу, и сердце его вдруг тревожно забилось: вдали мелькнула расписная карета. Сверкнув на солнце мечами и шлемами, телохранители скрылись за лесистым холмом.
Ударив ладонью о деревянные перила, Феоктист стал спускаться. Торопила одна-единственная мысль — лишь бы племянница не уехала... Карета и сопровождающие уж больно были похожи на ее выезд. Спотыкаясь о полусгнившие, неровные ступени, он наконец оказался на каменных плитах двора и поспешил в монастырские конюшни. Хотел увидеть собственными глазами, а не услышать от слуг. Протиснувшись в узкую дверь, соединяющую конюшни с центральным двором монастыря, он остолбенел: под навесом не было кареты Ирины. Через двор в широкие боковые ворота вели свежие следы колес. Уехала! Эта мысль привела его в бешенство. Зря он сюда тащился. Правда, они сказали друг другу все, что было надо, но ведь напрасно. Ничего не получилось не столько из-за Ирины, сколько из-за этого безумца, которому взбрело в голову стать апостолом своих голодранцев-славян... Феоктист никогда не простит ему этого унижения. И он, и императрица просили о том, что любой сделал бы — хотя бы из чувства мужской гордости. А этот о чести печется, о чести, которая нужна только наивному и глупому человеку. Наивен ли он, однако, или просто не верит в их победу? И поэтому не хочет связывать себя? Эта мысль привела логофета в ярость. Он был не из тех, кто легко сдается, но эта догадка доконала его. Уныло повернувшись, Феоктист неуверенным шагом пошел в свою келью — то ли вино мутило голову, то ли сказывалась усталость. Выходя из кельи Константина, он думал, что навестит его перед отъездом, однако теперь понял, насколько это бесполезно. Их дороги разошлись навсегда, и хватит зря проявлять милосердие. В свое время они с его отцом были так дружны, что все их считали просто неразлучными. За эту дружбу их уважали воины когорты. Воюя с арабами, они не раз попадали в опасные ситуации, но всегда их выручала дружба. В больших битвах под Аморием и Тефрикой[30] цвет императорского войска был взят в плен, но они спаслись, ибо знали силу своих десниц и верили друг другу. В бою конь Феоктиста сломал ногу, Лев соскочил со своего, чтобы высвободить друга из стремени и взять к себе. Его два раза ранило, в руку и бедро, ко товарища он не бросил. Тогда-то Феоктист поклялся считать его родным братом. Он сдержал слово — сделал все, чтобы Лев стал друнгарием Солуни, несмотря на сопротивление приближенных императора. И много еще добра сделал другу Феоктист, сознавая, что платит ему за свое спасение. Не будь отца Константина и Мефодия, он давно окончил бы свой путь у стен Амория. Но это было платой отцу — разве сыновьям он тоже чем-то обязан?! Вовсе нет! Он и после смерти друга считал их своими детьми, но что они дали ему взамен? Ничего, кроме неблагодарности... Одного сделал стратигом Брегалы, другого возвысил, открыв ему ворота к славе, в императорские дворцы. Они же, вместо того чтобы кланяться ему в ноги, отреклись от всего, что им было даровано. Нет, даже волоска с головы больше не пожертвует для них логофет. Возомнили о себе, будто весь мир им обязан! Что, разве он их слуга безропотный? Не на улице нашел он свою гордость и не отдаст ее на потеху неблагодарным людям. А ведь все зло исходит от первенца, от Мефодия. Тоже мне поборник справедливости и христианства! Мало того, что не смог сберечь вверенную ему фему, пост и семью бросил, он еще и гордится этим. Поборник! Такие, как он, поборники всю жизнь только и делают, что болтают и время зря растрачивают. Не будь его, Константин не колебался бы так, знает он его, хороший человек Константин, послушный, умный, но вот слушается дерзкого брата, нелепо и глупо ведет себя со своим наставником и истинным благодетелем. Из семерых детей Льва лишь Константин достоин вложенного в него труда, но ведь и одного безумца достаточно, чтобы уничтожить дело ста мудрецов! И этот безумец — Мефодий. Он морочит философу голову, мутит ему душу сумасбродными идеями о каких-то письменах и прочей ереси, которая может довести его до анафемы. О, если только удачей увенчается большое дело, логофет расплатится за все унижения. Он не пустит их на порог своего дома, хватит цацкаться, он закроет для их милости ворота на девяносто девять замков. Как они себе представляют жизнь? Они хотят только получать — и не давать ничего взамен? Нехорошо-де мечтать об убийстве тирана? Кощунство — обещать престол патриарха? Как будто кто-то пошел бы вслед за богом, если бы он не сулил вечного блаженства! Не лыком шит Феоктист, прекрасно он знает, за чем охотятся люди, что любят и ради чего пресмыкаются. А эти — словно вчера родились, хотят остаться чистенькими. Чистоплюи! Феоктист вошел в комнату, запер дверь и опустился на кровать. Ох уж эта Ирина... Такое натворит — иди потом, выкручивайся. Верно говорят, жди беды, если женщина начинает совать нос не в свои дела. Даже в священных книгах сказано: женщины пусть молчат в церквах, их дело не говорить, а подчиняться... Попробуй подчини ее, если она отвернулась от родственников и семьи, возомнив о себе бог весть что, и все же такую можно простить. Одной ее улыбки достаточно, чтоб увидеть насквозь всю ее пустоту, да и на кой черт нужен ей ум, когда существует немало другого, что может услаждать ее жизнь... Плохо, что Ирина перешла в руки его врага. Но разве можно что-либо требовать от пустой девицы, если такой умный мужчина, как Константин, считает твои деяния преступными! Никого не интересует, что ты хочешь избавить государство от тирана, что борешься за законность и желаешь добра народу. Они — ангелы справедливости, они воображают, что их полет далек от бренной жизни и от кровавого меча власти. Тоже мне кладези премудрости!.. Логофет устроился поудобнее на жесткой тахте, придвинул пеструю подушку и уставился в потолок. Постарался искусный резчик: в центре солнечного диска изображен был бог, а вокруг облака и сонмы веселых ангелов, готовых отозваться на мановение его перста. Эта покорность крылатых ангелов вызвала новый приступ гнева: императрица покорялась, и логофет, и все наставники Михаила покорялись — что же получилось из этого? Непокорный Варда по их плечам поднялся на вершину власти! Зато теперь они совсем уж покорно кряхтят под его тяжелой пятой, не зная, как им быть дальше. Пока они все чтили божью заповедь не осквернять помыслами царскую власть, нашелся человек, который не только скверным помыслом, но и скверной рукой посягнул на эту власть, и остановить его некому. И неужели им остается только смотреть? Хватит! Плохо, что им и этого уже не позволяют, не позволяют быть покорными и исполнительными. Перед отъездом логофета в монастырь Варда перебросил верные ему когорты от Тарса и Смирны в Царьград и отослал подальше от столицы всех, кто был верен императрице. Мало того, с легкой руки Михаила он назначил начальником маглавитов[31] Фотия — своего любимца, ученого асикрита, — верный признак, что пути к отступлению отрезаны. Отступать теперь можно лишь ногами вперед, в могилу, откуда никто не вернулся или, в лучшем случае, надеется вернуться лишь в день второго пришествия. Но тогда не будет Варды, не будет надежды победить, не будет тайной мечты стать первым... Так и заснул Феоктист, измученный худыми мыслями, и спал он плохо и странно. Всю ночь кроткие ангелы из свиты господней возносили его в небеса — и бросали на землю, слетали на легких крылах, пока он стремительно падал вниз, — и опять возносили ввысь, чтобы вновь отпустить... Разбудил логофета утренний холодок. Голова трещала от вчерашнего вина, тело разламывалось от сна на жесткой тахте. Вспомнив, что было вчера, он встал, потянулся так, что хрустнули кости, ополоснулся водой из кувшина, чтобы прогнать сон, и отворил дверь. Телохранители, спавшие в сенях, вскочили.
30