— Успокойся, светлейшая, не все потеряно!.. У тебя ведь есть вооруженные люди.
— Есть, владыка. Но они за себя боятся.
— Если речь идет о божественной истине, страх — плохой советчик...
— Но кто же напомнит им об этой полузабытой истине?
— Я! — поднял голову патриарх. — На что же церковь, как не на то, чтобы укреплять порядки, утвержденные всевышним?
Этот разговор несколько успокоил Феодору, но она не отказалась от мысли об устройстве наследственных дел. Почти все записала на дочерей, категорически упомянув, что сыну оставляет только отцовскую корону. Это было явным издевательством: корона уже не была в ее распоряжении — она давала вещь, которая ей не принадлежала. Устроив все как полагалось, императрица сделала Феоктиста доверенным лицом и долго раздумывала о втором доверенном. Наконец выбрала Иоанна, сына Варды. Это было последнее, что она сделала до того, как заболела от дум и переживаний. В сущности, это была не болезнь, а потеря воли. Ей казалось, что она никому не нужна, что она замурована в четырех стенах, а весь мир с любопытством ожидает ее смерти, наблюдая за нею сквозь какую-то щель в потолке... Иногда она задыхалась, ей не хватало воздуха, страшный внутренний огонь опустошал ее. Это случалось редко, но сильно ее изматывало. А вообще она целыми днями сидела, сосредоточив внимание на чем-то несуществующем. Не появись служанка позвать ее к обеду, она так и не догадалась бы пойти в трапезную. Она часто ловила себя на том, что куда-то идет, а не знает, куда и зачем. Испугались дочери, их шепот преследовал ее за каждой дверью. Появился императорский целитель, благоухающий всякими травами. Он долго выслушивал ее, пытаясь вызвать па разговор, но она упорно молчала. В конце концов он посоветовал пить отвар из лекарственных трав для поддержания душевных сил и откланялся, получив за труды две шершавые номисмы[36]. Травы помогли, и через десять дней императрица вновь распоряжалась в большом дворце. Она велела позвать Феоктиста, и, когда он пришел, она встретила его, как некогда, улыбающаяся и готовая бороться с врагами.
— Все ли потеряно, логофет? — спросила, подняв тонкие брови.
— Нет, не все, светлейшая... Южное войско, протостраторы Солуни и Адрианополя все еще с тобой. А перемещения, сделанные Вардой, озлобили сотников и тысячников. Кто может быть доволен тем, что из столицы его посылают в глухомань, на верную смерть к сарацинам, особенно после хорошей жизни под твоим светлым крылом и мудрой опекой?
— В таком случае поезжай в Солунь, — сказала она, посмотрев ему в глаза.
— Я тоже давно об этом думал. Но как оправдать мое отсутствие? Ведь меня могут настичь в пути и вернуть...
Эта подробность заставила их отложить поездку, чтобы придумать убедительную причину отсутствия логофета.
— Ирина все молчит, Феоктист?
— Молчит. Не хочет меня видеть...
— Придет время, мы припомним ей это. — ровно и будто бесстрастно пригрозила императрица. — Бог видит...
Феоктист ждал вопроса о Константине и Мефодии, но на сей раз Феодора забыла о них. Впрочем, их роль кончилась одновременно с самоустранением Ирины. Были и другие причины, о которых Феоктист не знал. С тех пор как императрица увидела Константина в Великом синклите после его возвращения из сарацинских земель, она решила сохранить его для себя и вовсе не желала связывать его с Ириной. Если у логофета было бы на этот счет малейшее подозрение, он мог бы лучше понять императрицу во время своего рассказа о недостойном поведении Константина по отношению к Ирине: его обвинения вызвали не огорчение Феодоры, а нескрываемое злорадство. С особым напряжением слушала она рассказ Феоктиста, и на ее белой шее с еле заметными морщинками проступили большие красные пятна. Логофет вдруг подумал, что лишь шея выдает возраст женщины, но подумал мимолетно, вскользь. Его изумило ее восклицание:
— Вот это мужчина!
Это было сказано несколько приподнятым, но ровным тоном, и Феоктист не понял, обвиняет ли она философа или хвалит его... Подумав, логофет решил, что восклицание относится к нему самому, так как в рассказе он умело упомянул о собственном поведении. Это открытие смутило его, и он еще более усердно стал описывать, как «та» поехала восвояси, не заглянув к нему, и как он понял, что ее отношения с Константином не сдвинулись с мертвой точки...
— У нее три достоинства, — сказала императрица. — Молодость, красота, глупость. Молодость проходит, красота тоже, и лишь глупость остается до конца жизни... Правильно сделал философ, не связав себя с ней. Пусть теперь сама за ним побегает.