Это была та самая земля и тот же самый воздух.
Изменения, происшедшие за десять лет (а их было немало), только подчёркивали неизменное — те же самые облака, то же самое солнце, те же запахи, тот же ветер с реки, та же трава под ногами.
Полуразрушенная церковь торчала на пригорке, как гнилой зуб, но Кирилл Кириллович не замечал уродливости этих развалин: ему казалось, что в таком виде церковь стала лучше сопрягаться с пейзажем, а прежде она, новая и угловатая, смотрелась чужаком, презрительным городским щёголем… Барский дом с белыми колоннами — его дом, приют его детства, превращённый в санаторий РККА, — стал похож на всякое другое советское учреждение, потерял жилой и приветливый вид, но дачи и деревенские домики остались такими как были. Нащокины заняли под дачу хороший, крепкий домик на берегу речки, и с тех пор летом их нельзя было найти в городской квартире.
Только сейчас Нащокин понял, что он в России. Только сейчас он воочию увидел, что никакие большевистские драпировки, никакие разрушения, никакое новостроечное уродство ничего по существу не изменили и не смогли изменить. Россия жила — об это говорило томное, влажное дыхание еловых дебрей и сухие жаркие вздохи поросших соснами летних пригорков. Тёплая и нежная, как женская кожа земля вздрагивала под холодными дождями. Река тянула безконечную, беззвучную свою песню. Воздух был золотым в полдень и серебряным в сумерки. И Нащокин впервые поверил сам себе: поверил, что всё сделанное им, сделано правильно. Россия жива, Россия копит силу, а значит, надо оставаться с ней.
Знаменский стал редактором журнала с незатейливым названием «Фашист», издававшимся в Риме на подачки Муссолини, хотя дуче считал фашизм чисто итальянским явлением, и если соглашался терпеть иностранный плагиат, то разве что от Гитлера, а уж никак не от русских голодранцев. Впрочем, деньги давал, и их хватало на криво обрезанную пачку перепачканных листов, называвшихся журналом.
Знаменский сумел придать «Фашисту» весьма приличный вид: у него был большой опыт по части самодельных изданий.
— И на обойной бумаге случалось книги делать, — хвастался он генералу Снегирю. — А где теперь эти книги? Раритет! Только покажите книголюбу — с руками оторвёт!
Знаменскому помогал Маринетти: подключал к делу молодых римских художников, фотографов, и всё грозил, что вот-вот найдёт хорошего переводчика и начнёт издавать «Фашиста» по-итальянски. До этого дело не дошло, но журнал стал моден среди русской молодёжи. В Рим потянулись робкие паломники: за автографами Кирилла Кирилловича, за мудростью Снегиря. Генерал устроил перед дверью редакции почетный караул: двое дюжих юных казаков в чёрных фуражках и жёлтых гимнастерках стояли, широко расставив ноги в галифе и мрачно скрестив руки на груди. Впрочем, в редакцию они впускали всех и каждого. Однажды Знаменский, протянув руку очередному посетителю, увидел наставленный на себя револьвер. Быстрым ударом наотмашь он отбил дуло в сторону и пуля ушла в окно. Вслед за пулей выскочил в окно и террорист. Кирилл Кириллович так возгордился своим поведением, что от радости за один вечер дописал до конца давно начатую поэму «Жена». Он хотел тут же прочитать её Надежде, но она уже спала, и так сладко, что будить её было бы просто кощунством. «Завтра, — подумал он, — конечно завтра!»
А назавтра Знаменский принимал парад французского молодёжного отделения партии. Сначала подростки в жёлтых гимнастёрках старательно маршировали перед невысокой трибуной в тесном сквере, потом они встали по стойке смирно, и Кирилл Кириллович прочитал им своё знаменитое стихотворение «Россия на марше». Это был его недавний шедевр, — он читал его по десять раз на дню, и всегда находились охотники слушать; сегодня же, привычно чеканя строчки-лесенки, он с удовольствием наблюдал, как от строфы к строфе разгораются глаза ребят — русские, милые, детские глаза. Все были счастливы. Знаменский дочитал стихотворение до конца и, взмахнув рукой, скомандовал: «Вольно!» Строй тут же рассыпался, все обступили трибуну, все хлопали, салютовали римским приветствием, кричали «Слава!» Знаменский повёл ребят в редакцию «Фашиста». Их обогнала отчаянно вопящая пожарная машина; над домами обозначился пышный чёрный хвост дыма, смотреть на который всегда жутко, даже если ты уверен, что к тебе это никакого отношения не имеет.
Но Кирилл-то Кириллович почему-то сразу понял, что это горит редакция. Так оно и было, — только одного он не знал: когда разорвалась бомба, Надежда была в его кабинете. Погибли все: и Надежда, и Снегирь, и двое охранников, и ещё десять человек, случившихся в ту пору в редакции. Бомба была довольно мощная, и лежала невинным газетным свёртком как раз под тем стулом, на который присела сеньора Знаменская, рассеянно листая, взятую со стола рукопись новой поэмы. Она как раз успела пробежать глазами странички две и только-только догадалась, что поэма посвящена ей, едва-едва успела улыбнуться растроганно, как в редакции грохнуло. Так, что, собственно говоря, жену свою мёртвой Знаменский и не видел — только закрытый гроб.