— Трудно сказать… — Нащокин сдержанно пожал плечом, — Не знаю, понятия не имеют. Скажу одно: году к 29-му, к 30-му, я бы в Европе зачах. Не мог я уже без России и чувствовал, что ломаюсь, падаю без неё. Наверное, сбежал бы в СССР нелегалом, — ну, и сел бы. Вот и вся история. А если бы остался? Ну, запил бы, наверное, хотя это мне не свойственно. Или совершил бы другого рода самоубийство: перебрался бы во Францию и начал писать романы по-французски, под французским же псевдонимом. Да, Кирилл Кириллович, — была и такая идея. Даже псевдоним себе уже придумал: Арман Труа. Так сказать: господин Нащокин умер, но загробное своё существование продолжает в призрачной плоти мсьё Труа. Вот так вот. А вы чтобы поделывали в Совдепии?
— А я… Я бы, наверное, тоже зачах. Сильно меня душила… атмосфера. Не политическая, а, скорее, личная, — на фронте нежных чувств: любовь, дружба и всеобщее товарищество. Ну, побарахтался бы ещё немного, а потом? Право — ума не приложу. Хоть в петлю полезай. И полез бы, как Есенин, или закатил истерику: начал бы бомбы кидать на Красной площади, — причём, не в мавзолей, а в толпу… Во всяком случае, за кордон я бы сам не додумался сбежать. Надюша меня надоумила, Царствие ей Небесное.
— Словом, оставайся мы на своих местах, — оба зачахли бы. Значит, всё правильно было решено? А чего ж мы тогда опять меняемся местами? Почему? Не потому ли, что мир расшатался и Россия разделилась, как то царство Евангельское? Мы бежим за Россией, пытаемся поймать её, а она — где? Кажется, вот она — в пустыне! вот она — в потаённых комнатах! Но нету ее ни там, ни там — ни в эмиграции, ни в Совдепии. А где же тогда? А не кажется ли вам, многоуважаемый Кирилл Кириллович, что…
И шевеля ещё губами, беззвучно договаривая фразу, проглоченную паровозным гудком, он повернулся к Знаменскому спиной и шагнул в двери вагона, через маленькую, вершковую пропасть между перроном и железной вагонной приступочкой, пропасть тёмную, густо пахнущую мазутом, шипящую паровозным паром. Шагнул, придерживая шляпу рукой, и тут же пропал из глаз, канул бесследно, чтобы минут через пять проявится смутной тенью за окном купе. Знаменский бодро барабанил ему в стекло, что-то писал пальцем, махал рукой, — Нащокин только вяло улыбался в ответ и под конец вовсе невежливо отгородился газетой. Знаменский не обиделся: радужных мечтаний его ничто не могло разрушить в ту минуту. Он ещё прошёлся по перрону туда-сюда, а потом, неразборчиво насвистывая, свернул в здание вокзала и исчез за стеклянной дверью.
Из «Краткой Литературной Энциклопедии», т. 5, М. 1970
НАЩОКИН Кирилл Кириллович (1.06.99 С.Петербург — 12.04.45. Мюнхен, Германия)
…Вернувшись из эмиграции, Н. сначала выступает с небольшими повестями из жизни советской научной интеллигенции, которые был подвергнуты справедливой критике за узкий кругозор и оторванность от действительных нужд широких народных масс. Творчески восприняв критику, Н. садится за большой роман из народной жизни и вскоре завершает его…
Главный герой романа «Полдень», деревенский учитель «из бывших» Дмитрий Якушев, проходит сложный путь от недоброжелательного наблюдателя за ходом коллективизации в его родной деревне Предтечино, до активного участника этого процесса, а затем и до одного из «вождей» (по концепции Н.) новой деревенской жизни — до поста председателя сельского совета…
…Теория «вождизма», за которую много критиковали «Полдень» на ХХ съезде КПСС, не имеет, однако, ничего общего с попытками идеологически обосновать культ личности Сталина. Это скорее реакция на образование нового народного авангарда в лице лучших представителей социалистического общества…
…История любви «дворянского сынка» Дмитрия Якушева и простой крестьянской девушки Фёклы, есть одно из наиболее сильных и проникновенных изображений любви в советской литературе. Образы Мити и Феклуши стоят в одном ряду с Григорием и Аксиньей Шолохова, Павлом Корчагиным и Ритой Устинович Н. Островского и др.
…Образы крестьян деревни Предтечино поразили читателей своей жизненностью, «невыдуманностью». «Как этот дворянин, эмигрант, большую часть жизни проживший или в Петербурге, или в Берлине, смог так «изнутри», «из печёнок» увидеть русского крестьянина! Его Пётр Прохорович Свиридов, Васька Ершов и Дарья Кулакова — не подсмотрены со стороны, не списаны с натуры — они и есть сама натура. Непостижимо! Завидую страшно!» — писал М.А. Шолохов в письме А.М. Горькому…