Я кивнул и медленно поднялся.
– Пора.
– А где твой багаж? – спросил он.
– На мне, – сказал я и обвел жестом свое тускло-красное кикои.
– Ты больше ничего с собой не берешь? – удивился он.
– Больше ничего не понадобится, – сказал я.
Он помолчал, неловко переминаясь с ноги на ногу, как всегда, в моем присутствии.
– Выйдем наружу? – предложил он наконец, подходя к двери хижины. – Тут очень жарко, а мошкара просто донимает.
– Тебе следует научиться игнорировать ее.
– Мне нет необходимости ее игнорировать, – сказал он, словно защищаясь. – Там, где живу я, мошкары нет.
– Знаю. Там ее уничтожили.
– Ты так говоришь, словно мошкара была благословением, а не проклятием.
Я пожал плечами и вышел наружу, где пара моих кур старательно ковырялась в сухой красной земле.
– Превосходное утро, не так ли? – сказал он. – Я опасался, что сегодня будет так же жарко, как и вчера.
Я оглядел просторы саванны, преображенные в пахотные земли. На утреннем солнце поблескивали кукуруза и пшеница.
– Отличное утро, – согласился я. Потом развернулся и увидел величественную машину, припаркованную ярдах в тридцати: белую, изящную, хромированную.
– Это новая? – указал я на машину.
Он гордо кивнул.
– Я ее купил на прошлой неделе.
– Немецкая?
– Британская.
– А, ну да, – сказал я.
Самодовольство слетело с него, он снова стал неловко переминаться.
– Ты готов?
– Я давно уже был готов, – ответил я, открыл дверь и взобрался на пассажирское сиденье.
– Никогда еще не видел, чтобы ты так поступал, – заметил он, садясь в машину и включая зажигание.
– Как?
– Пристегивался.
– У меня еще не было настолько много причин избегать гибели в автокатастрофе, – ответил я.
Он принужденно улыбнулся и снова заговорил:
– У меня для тебя сюрприз.
Машина двинулась с места, и я в последний раз оглянулся на свое бома[2].
– Правда?
Он кивнул.
– Мы его по дороге в космопорт увидим.
– А что это за сюрприз? – спросил я.
– Если рассказать, то сюрприза уже не получится.
Я пожал плечами и не ответил.
– Мы поедем окольными дорогами, чтобы я мог показать тебе то, что хочу, – добавил он. – Кстати, ты в последний раз сможешь посмотреть на свою страну.
– Это не моя страна.
– Вот только не начинай снова…
– Моя страна полнится жизнью, – сказал я твердо. – Эта же страна закована в сталь и бетон или покрыта рядами европейских растений.
– Отец мой, – устало проговорил он, пока мы проезжали обширное поле пшеницы, – последние слон и лев убиты еще до твоего рождения. Ты никогда не мог видеть Кению полной диких зверей.
– Мог, – заверил я его.
– Как же?
Я постучал себя по голове.
– Вот тут.
– Это бессмысленно, – сказал он, и я почувствовал, как ему трудно сдерживаться.
– Что именно?
– То, как ты прощаешься с Кенией и летишь на какой-то терраформированный планетоид только потому, что хочешь воссоздать образ пасущихся животных.
– Я не прощался с Кенией, Эдвард, – терпеливо пояснил я. – Это Кения отвернулась от нас.
– Но это же неправда, – сказал он. – Президент и большинство министров из кикуйю. И ты это знаешь.
– Они называют себя кикуйю, – ответил я. – Это не делает их кикуйю.
– Они кикуйю! – заорал он.
– Кикуйю не живут в городах, построенных европейцами, – ответил я. – Они не одеваются в европейскую одежду. Они не почитают бога европейцев. И не ездят на европейских машинах, – добавил я целеустремленно. – Твой драгоценный президент всего лишь кехи – мальчишка, не прошедший ритуал обрезания.
– Если даже он и мальчишка, то ему пятьдесят семь.
– Его возраст не имеет значения.
– Но его достижения имеют. Он вдохновитель проекта Турканского акведука, обеспечившего влагой весь Северный Приграничный округ.
– Он кехи, который отдает воду туркана, рендилле и самбуру[3], – согласился я. – И что из этого приличествует кикуйю?
– Почему ты корчишь из себя упрямого старого дикаря? – раздраженно спросил он. – Ты учился в Европе и Америке. Ты знаешь, чего добился наш президент.
– Я так говорю именно потому, что обучался в Европе и Америке. Я видел, как Найроби превратился во второй Лондон, с пробками и грязью, а Момбаса стала подобием Майами со всеми опасностями и болезнями этого города. Я видел, как наши люди забывают о том, что значит быть кикуйю, и гордо величают себя кенийцами, словно Кения представляет собой нечто большее, нежели произвольные линии на европейской карте.
– Линии эти нанесены уже почти триста лет назад, – заметил он.