Так кончилась расправа с фашистами в городе, и она бы досмотрела все до конца, если бы не пьянчуга, но Пилар даже была рада, что он помешал ей, так как то, что творилось в Ратуше, лучше было не видеть.
Другой пьяный, которого Пилар заметила раньше на площади, был еще похуже ее соседа по стулу. Когда они поднялись на ноги после того, как сломался стул, и выбрались из толпы, теснившейся у дверей, Пилар увидела, что он сидит на прежнем месте, обмотав шею своим красно-черным платком, и что-то льет на дона Анастасио. Голова у него моталась из стороны в сторону, и туловище валилось вбок, но он все лил и чиркал спичками, лил и чиркал спичками, и Пилар подошла к нему и сказала:
– Ты что делаешь, бессовестный?
– Ничего, женщина, ничего, – сказал он. – Отстань от меня.
И тут, может быть потому, что, встав перед ним, Пилар загородила его от ветра, спичка разгорелась, и синий огонек побежал по рукаву дона Анастасио вверх, к его затылку, и пьяница задрал голову и завопил во все горло: «Мертвецов жгут! Мертвецов жгут!»
– Кто? – крикнул голос из толпы.
– Где? – подхватил другой.
– Здесь! – надрывался пьяница. – Вот здесь, вот!
Тут кто-то с размаху огрел пьяного цепом по голове, и он свалился, вскинул глаза на того, кто его ударил, и тут же закрыл их, потом скрестил на груди руки и вытянулся на земле рядом с доном Анастасио, будто заснул. Больше его никто не трогал, и так он и остался лежать там, после того как дона Анастасио подняли и взвалили на телегу вместе с другими и повезли к обрыву; вечером, когда в Ратуше все уже было убрано, их всех сбросили с обрыва в реку. Пилар было жаль, что заодно туда же не отправили десяток-другой пьяниц, особенно из тех, с черно-красными платками; и если у нас еще когда-нибудь будет революция, их, подумала Пилар, надо будет ликвидировать с самого начала.
После бойни в Ратуше убивать больше никого не стали, но митинг в тот вечер так и не удалось устроить, потому что слишком много народу перепилось. Невозможно было установить порядок, и потому митинг отложили на следующий день.
Вечером Пилар и Пабло сидели и ужинали, и все было как-то по-чудному. Так бывает после бури или наводнения или после боя, все устали и говорили мало. Ей тоже было не по себе, внутри сосало, было стыдно и казалось, что они сделали что-то нехорошее, и еще было такое чувство, что надвигается большая беда.
Пабло за ужином говорил немного.
– Понравилось тебе, Пилар? – спросил он, набив рот жарким из молодого козленка. Они ужинали в ресторанчике при автобусной станции. Народу было полно, пели песни, и официанты с трудом управлялись.
– Нет, – сказала Пилар. – Не понравилось, если не считать дона Фаустино.
– А мне понравилось, – сказал он.
– Все? – спросила она.
– Все, – сказал он и, отрезав своим ножом большой ломоть хлеба, стал подбирать им соус с тарелки. – Все, если не считать священника.
– Тебе не понравилось то, что сделали со священником? – Пилар удивилась, так как знала, что священники ему еще ненавистней фашистов.
– Он меня разочаровал, – печально сказал Пабло. Кругом так громко пели, что нам приходилось почти кричать, иначе не слышно было.
– Как так?
– Он плохо умер, – сказал Пабло. – Проявил мало достоинства.
– Какое уж тут могло быть достоинство, когда на него набросилась толпа? – сказала Пилар. – А до того он, по-моему, держался с большим достоинством. Большего достоинства и требовать нельзя.
– Да, – сказал Пабло. – Но в последнюю минуту он струсил.
– Еще бы не струсить, – сказала я. – Ты видел, что они с ним сделали?
– Я не слепой, – сказал Пабло. – Но я считаю, что он умер плохо.
– На его месте каждый умер бы плохо, – сказала ему Пилар. – Чего тебе еще нужно за твои деньги? Если хочешь знать, все, что там творилось, в Ратуше, просто гнусность!
– Да, – сказал Пабло. – Порядку было мало. Но ведь это священник. Он должен был показать пример.
– Я думала, ты не любишь священников.
– Да, – сказал Пабло и отрезал себе еще хлеба. – Но ведь это испанский священник. Испанский священник должен умирать как следует.
– По-моему, он совсем неплохо умер, – сказала Пилар. – Ведь что творилось!
– Нет, – сказал Пабло. – Он меня совсем разочаровал. Целый день я ждал смерти священника. Я решил, что он последним пройдет сквозь строй. Просто дождаться этого не мог. Думал – вот будет зрелище! Я еще никогда не видел, как умирает священник.