Не знаю, присутствовал ли Эгмонт при том, как это произошло, или успел убежать раньше, поэтому не стану его обвинять в том, что он не помог пострадавшему, но отец оставался без чьей-либо помощи в течение нескольких часов. Слуги боялись, когда господин в гневе и старались в это время на глаза ему не соваться, а все в замке слышали, как он орал. Потом, правда, перестал, но ещё пару часов к нему никто не решался войти. А он лежал в луже собственной мочи и жалобно мычал от беспомощности.
Когда я его нашла в таком положении, карета, увозившая Эгги в школу, была уже далеко. Пришлось искать и звать слуг: отцова камердинера, дворецкого и садовника. Втроем они с большим трудом перетащили его в спальню, раздели, обмыли и уложили в кровать. Больше всего я боялась, что отец умрет, но боги были ко мне милостивы: через месяц восстановилась речь, а через полгода он смог встать с постели.
Но прежним уже больше никогда не был.
За время болезни герцог Оттон усох, поседел и в свои шестьдесят превратился в дряхлого старичка. Ходил он теперь медленно и с трудом, плохо видел и слышал, еще хуже соображал. Зато мерзкий характер никуда не делся. Доктор запретил ему пить, что очень меня обрадовало. Но Оттон и без алкоголя не отличался спокойным нравом, несмотря на свою слабость, он гонял слуг, орал на них, капризничал и вредничал всегда, когда мог.
Но основное свое раздражение он срывал на мне. Побить меня он был не в состоянии, зато отыгрывался словесно, да так, что я жалела о времени, когда он был лишён языка… Упреки, язвительные подколки и прямые оскорбления сыпались градом. За все, чего он лишился в результате удара, должна была ответить я лично. Особенно его злило то, что он не мог быстро ходить, да и запрет на вино и некоторые продукты не добавляли ему хорошего настроения.
По совету доктора ему купили кресло на колесиках, и теперь в нем протекала вся жизнь отца.
Гнев на Эгмонта у Оттона быстро прошел, тем более что тот был далеко и являться пред отцовы очи не спешил. А я вот она — ругайся не хочу! Эгги же не торопился приезжать, посылал письма, в которых всячески подлизывался, и появился только тогда, когда получил полное прощение.
Это произошло где-то через полтора года. Отец и сын помирились, но для меня ничего не изменилось.
Три года с лишком я терпела всевозможные издевательства, которые только мог выдумать злобно настроенный ум.
Отец не имел возможности бить меня, потому что после первой попытки я стала держаться от него на почтительном расстоянии, не позволяя дотянуться, поэтому в основном ограничивался моральными пытками. Кто думает, что это ерунда, тому предлагаю самому потерпеть.
Я, стоя перед ним по стойке смирно, регулярно часами должна была выслушивать, какая я стерва, неблагодарная дрянь и плохая дочь. Он ругал меня за все, что видели его глаза, вплоть до плохой погоды. Унижал и оскорблял, намекая, что такой уродине как я не стоило на свет родиться. Уйти и тем избавить себя от этой пытки было нельзя: он гнался за мной в своем кресле на колесиках, приказывая остановиться. Я каждый раз пугалась, что он сейчас упадет и разобьется. Мне бы пришлось его выхаживать.
Праздником было, когда он просто швырялся в меня предметами, до которых могли дотянуться его руки. Попасть он не смог ни разу, но это действие его успокаивало на некоторое время.
Я с нетерпением ждала счастливого дня, когда мне исполнится двадцать один год, возраст совершеннолетия. С того момента я должна была вступить в права наследства, доставшегося мне после бабушки. Размер ее состояния я узнала, подсмотрев бумаги на столе отца. Простой подсчет показывал, что доходов от этих денег достаточно, чтобы снять небольшой дом где-нибудь подальше от столицы, нанять двух служанок и скромно жить, не трогая основной капитал. Ни о чем большем я и не мечтала.
Знаете, есть такая байка. Человек, который всю жизнь тяжело работал, получил в наследство большую сумму денег. Его спрашивают:
Что вы теперь намереваетесь делать?
Куплю себе дом с большой верандой и кресло-качалку, буду на веранде в нем сидеть.
Но вы же не сможете вечно так сидеть! Ну, год просидите. А потом?
Потом я начну раскачиваться.
Я напоминала себе того человека. Мне не приходил в голову вопрос, чем я буду заниматься. Главное — подальше от нашего знаменитого замка, папаши, братца и всего, что с ними связано. Но в день, когда я была готова отпраздновать свою свободу, из королевского дворца было доставлено письмо с большой красной печатью. Эту гадость привез мой брат лично и глядел при этом на меня с гаденькой улыбкой. Он знал, что там скрывается.
Его величество удовлетворил просьбу моего батюшки и лично для меня перенес возраст вступления в совершенные лета c двадцати одного на тридцать. Оказывается, отец еще год назад подал прошение королю, мотивируя это тем, что я внешне непривлекательное и умственно отсталое существо, за которым он вынужден приглядывать, чтобы оно не причинило себе вреда.
Не знаю, как ему пришла в голову эта подлость, но я поклялась, что он о ней очень пожалеет. Мало того, что он целыми днями твердит, что я уродина. Надо же было заявить, что я придурочная!
Король отклонил бы эту просьбу, если бы сведения обо мне кто-нибудь не подтвердил. За этим гадом далеко ходить не пришлось: братец Эгги собственной персоной. Все в королевстве были осведомлены о мнении короля, что только юность правдива и искренна. Голубенькие глазки и золотые локоны семнадцатилетнего Эгмонта сделали свое черное дело: он подтвердил слова отца и король ему поверил.
Сволочь! Скотина! Этого я простить не могла. Сделать вид — да, выхода у меня все равно не было, но забыть…
ТРИДЦАТЬ! Это значит, что моей каторге суждено длиться еще девять лет.
Как я тогда руки на себя не наложила! Если честно, очень хотелось. Но… Тогда Эгги будет торжествовать! Этого я допустить не могла. Он еще сто раз пожалеет, что привязал меня к отцу якорными цепями.
Еще четыре года прошли как в аду. По воле моего отца мы жили очень замкнуто, никуда не ездили, никого не принимали. Не такую жизнь положено вести герцогам и членам их семей, но вариантов не было. О герцоге Кирвалисском забыли. Даже император не вмешался и не приказал представить меня ко двору. Если честно, я от этого не страдала. Одиночество всегда было моим убежищем.
В течение этих долгих лет я не раз и не два добрым словом вспомнила тетю Терезу. Ее уроки ведения хозяйства оказались просто бесценными, но не только. Благодаря ее наставлениям я сумела приобрести по-настоящему преданных мне людей среди слуг, тех, благодаря заботе и помощи которых я не сошла с ума и не наложила на себя руки.
Тётушка учила меня, что преданность слуг не покупается деньгами. Она возникает, когда с ними обращаешься по-человечески. На ее примере я видела, что она очень строга и требовательна. В то же время слуги ее боготворили и плакали, когда ей пришлось уехать.
Тетя передала секрет, что значит «обращаться по-человечески» мне, за что я ей буду благодарна и на смертном одре. Это не поблажки и не панибратство, это внимание к настоящим нуждам подчиненных. Наши аристократы часто забывают, что слуги — тоже люди, и выдвигают требования, которые лишают несчастных нормальной жизни. Например, запрещают им иметь семью, а если семья все же есть, не дают видеться. Так, кстати, поступала моя мать, так действовал и мой отец, пока мог.
За годы, прошедшие с отъезда Терезы, я создала небольшой отряд слуг, преданных лично мне. Во-первых, дворецкий Бернал и экономка Трина. Они были женаты еще до того, как Бернал поступил на службу в замок, но. Когда его приняли на работу, жену ему с собой взять не разрешили. Она жила в соседней деревне, а Бернал навещал ее раз в декаду на пару часов. Я позволила ему привести жену в замок, и сделала ее старшей над женской прислугой. За одно это оба были готовы за меня в огонь и в воду.
Также преданными лично мне людьми были бывший егерь моего отца Брит и его жена, моя камеристка Патти. Здесь история была иной. После того, как отца разбил паралич, стало ясно, что охотиться он не сможет и егерь ему больше не понадобится. Он хотел было отослать Брита, но я заметила, что парень явно очень толковый и расторопнымй, такие слуги редкость. А еще он ухаживал за Патти, и она отвечала ему взаимностью.