Хриплые голоса певцов были подстать погоде: стенаниям ветра, шуму волн, толчкам их ударов.
Всхлипы баяна и протяжные слова песни, звуча горьким напоминанием, отвечали настроениям многих, кто проводил глухую осеннюю пору конца ноября 1942 года у северокавказского побережья Черного моря.
Скрытая от взоров моряков, погруженная в непроницаемую мглу за стенами кубрика, кипела студеной зыбью миниатюрная гавань.
На ее рейде отстаивался в числе других судов малого, или, по-местному, «тюлькина», флота севастопольский сейнер «СП-204». Бесформенными пятнами шевелились во мгле моторные боты, шхуны и сторожевые катера, а вокруг них, обступив прибрежье, теснились округлые контуры зданий. Ни один огонек не светился в них, ни одна звездочка не мерцала в заволоченном тучами небе. Только стремительные лучи прожекторов, установленных на подступах к базе, время от времени взметывались вверх, сверлили серую толщу туч и торопливо шарили в небе. Косые отблески лучей спадали к взморью, текли меж рядами построек, и тогда перед глазами людей вырисовывалась знакомая каждому черноморцу панорама курортного поселка, известного под красивым названием Солнцедара.
Война вплотную придвинулась к нему.
Около пяти месяцев миновало с июньской ночи, когда флотилия сейнеров совершила рискованный рейс от Минной пристани осажденного Севастополя в бухту Матюшенко и вывезла оттуда защитников Северной стороны. Многое изменилось с тех пор. Линия фронта переместилась далеко на восток, вдоль побережья Черного моря. Пал как герой, сражаясь до последнего патрона, Севастополь. Немцы вторично маршировали по разоренным ими проспектам Ростова-на-Дону, расползлись по станицам Кубани и Северного Кавказа, подбирались к нефтяным промыслам Грозного и через калмыцкие степи прорвались в излучину Нижней Волги. Третий месяц, не затихая ни на минуту, длилась неслыханная в истории битва у Сталинграда. В самом разгаре ее обозначилась и уже больше не сдвинулась на восток линия крайнего левого фланга исполинского фронта: на окраине Новороссийска, на восточном берегу Цемесской бухты, между мертвыми цементными заводами, близ Солнцедара.
Началась позиционная война в предгорьях, завязались артиллерийские дуэли через бухту, а вскоре наступил период нарочитого затишья. Рекогносцировочные походы, совершаемые сейнерами, час от часу подтачивали немецкую оборону и подступы к ней. В любое время, но предпочтительно ночью, в любую погоду, но чаще всего в штормовое ненастье, сейнера пробирались к захваченному немцами западному берегу, к расщелинам в скалах Мысхако, Широкой балки и Утриша, к голым отмелям и соленым озерам Тамани, высаживали разведчиков на тыловые коммуникации врага или принимали их на борт после выполнения задания. Таков был круг обязанностей всего «тюлькина флота». Сейнера покидали гавань Солнцедара и возвращались в нее невидимо для посторонних глаз; с утра же до ранних сумерек сонно покачивались на внутреннем рейде, мало похожие на боевые корабли.
Люди сейнеров жили суровой затворнической жизнью, которая на флотском языке имеет название готовности номер один, и редко сходили на берег. Война приучила их к постоянному бодрствованию. Они держались начеку даже в ту пору, когда непосредственная опасность была вдалеке от них. Вынужденное безделье в свободные часы между рейсами располагало к думам обо всем, что пережил каждый с начала войны. И тоскливая песня, которую в унисон ветру тянули два моряка в кубрике сейнера «СП-204», как нельзя больше отвечала их настроению:
— Да перестаньте! — раздался сердитый голос с верхней койки. — Душу по жилам тянете!.. Сыграй, Кеба, другое.
С этими словами, отложив книгу, на палубу спрыгнул подросток в тельняшке.
Теперь было нетрудно узнать в нем севастопольского моториста Кирюшу Приходько. Его коричневое от вечного загара, худощавое лицо, сохранив знакомые черты, неуловимо изменилось за пять месяцев, истекших с того дня, когда Кирюша был вывезен из осажденного Севастополя. Суть перемены ускользала от поверхностных наблюдателей, хотя даже те находили, что подросток вроде и возмужал. Дело было не в одной внешности, Кирюша выглядел попрежнему щуплым и малорослым. О перемене красноречивее всего говорил его взгляд, в котором почти не осталось мальчишеской беззаботности.